Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Оставалось ждать, когда явится всемилостивейший случай.
11
Послышалось чирканье фаянса по мрамору пола, натужное кряхтенье и плеск воды.
Сербан выглянул в соседний зал и увидел освещенную свечой дверь в дежурную комнатку для камергеров и фрейлин. Там плескался бессонный страж Левенвольд, а роскошный его кафтан висел в зале на одном из бронзовых стоячих канделябров.
Преображении и их ночные гости в волнении смотрели на эту сцену из дверей Зала Флоры.
– Вот у нас было в драгунском полку...
– начал доблестный трепальщик пеньки.
– Ерофеич!
– остановил его Максюта.
– Да придумай же что-нибудь, друг ситный!
– Эх, где наша не пропадала!
– Ерофеич стукнул босою пяткой, словно застоявшийся конь.
– Разве вам не известно, судари, что Сонька Золотая Ручка - это тоже я?
Он не прокрался, а спокойно прошел в соседний зал к висящему на канделябре кафтану. Пошарил в одном кармане, затем в другом, нашел большой резной ключ и с торжеством показал его Сербану.
Левенвольд в дежурной комнатке продолжал плескаться и напевать свою однообразную песенку.
– Кто-то внизу стоит у клумбы с виолами!
– Антиох дернул за рукав Максюту. И показал за окно, где наступающий рассвет уже позволял различать фигуры.
– Это бывший студент Миллер. Видите, ваша светлость, увидев меня, он поднял руку. Это означает - все спокойно.
Тем временем Сербан и Ерофеич заботились о том, чтобы отомкнуть дверь без шума. Ключ все-таки лязгнул, но плеск воды и пенье Левенвольда не прекратились. Максюте надлежало войти первым. Все в нем было напряжено и готово к встрече с любыми неожиданностями.
Как только открылась дверь, Алена вскочила с диванчика, загораживаясь руками. Максюта кинулся зажать ей рот. Алена билась, больно ударяя локтями, она была сильная и отчаянная.
– Это я, Алена! шептал ей в самое ухо, под теплые волосы, Максим.
– Не бойся, я пришел за тобою.
– Максим Петрович!
– выдохнула она, поняв все сразу.
– Сплю я, что ли? Вы не сомневайтесь во мне!
Она раскинула руки, как в песне поется, - словно крылья лебедушка. И обняла его, и заплакала, хоть мать, бывало, говорила: из этой Алены-гулены слезы колом не выбьешь.
– Вы с ума сошли!
– подбежал Сербан.
– Левенвольд уже руки вытирает!
Ерофеич щелкнул ключом, когда обер-гофмейстер, попрыскав себя лавандой, вышел из дежурной комнатки, аккуратно погасив свечу. Он направился к Залу Флоры, где в двери стоял Сербан, по-ефрейторски отставив мушкет.
– Все ли в порядке, князь?
– Сделайте милость, граф, - в тон ему ответил Сербан.
– Не угодно ли осмотреть?
Левенвольд, не уставая мурлыкать свой мотивчик, вошел, подергал ручку двери, где раньше была Алена.
– Изволите отворить?
– спросил Сербан.
– Да, ежели только и вы со мной туда войдете.
– Мне не положено по уставу, - с большим сожалением ответил Сербан.
– Один я туда не пойду, - заявил Левенвольд.
– И правильно сделаете, граф, - ответил Сербан и, понизив голос, сообщил: - Слыхать, сия карлова невеста одному принцу весь сиятельный лик зело располосовала!
Левенвольд повернулся от двери, принялся зевать.
– А, куда она отсюда денется! Через каждые сорок шагов часовые... Поспать бы, да меня государыня лично просила. А ваша, князь, лямка когда кончается?
– Сменимся, как только пушка пробьет рассвет. Еще полчасика, наверное. Нас заступят меншиковские ингерманландцы.
– Счастливцы!
– Левенвольд потягивался и зевал.
– А мне тут еще трубить и трубить. Часов в семь явится свадебная прислуга - банщицы, завивалыцицы, портнихи.
Левенвольд стоял спиной к статуе Зимы, покоившейся среди мраморных рогов изобилия. Из-за статуи показалась рука и положила ему в карман ключ. Он еле звякнул о лежавшие там монеты. Левенвольд прислушался, но не нашел ничего подозрительного. Оба преображенца браво застыли на своих постах.
– Прощайте, князь, - сказал Левенвольд Сербану.
– Прощайте, граф. Счастливо вам отдежурить. И Левенвольд двинулся по анфиладе. Обнаружив лакея, дремавшего на кушетке, принялся его распекать...
– Ну, сударь, ты и правда Сонька Золотая Ручка!
– сказал Сербан Ерофеичу.
12
Они бежали к Неве по откосу, сквозь заросли бузины. Величественная заря заливала полнеба. Ерофеич поспевал, ежась от росы, и так они бежали Максюта впереди, крепко ведя за руку Алену.
Остановились передохнуть. Ерофеич хрипел и откашливался. Сверху от далекого уже дворца слышался ефрейторский рожок в ритме Преображенского марша. Там шла смена караула.
– А Левенвольд?
– вдруг спросил Максюта.
– Что теперь будет с ним?
– А!
– засмеялся Ерофеич и сплюнул в крапиву.
Нашел, о ком печалиться. Почешет, кому надо, пятки, и делу конец. Давайте, чада, быстрей!
В зарослях ивняка замаскирована была лодка, а в ней сидела прачка, вдова Грачева, ни жива ни мертва. Завидев Алену, она выскочила, вцепилась в нее:
– Ой, болезная моя доченька!..
– Кончай голосить!
– дернул ее Ерофеич.
– Время, время!
– Да что ж ты, ирод, матери и повыть не даешь!
– Вдова сунула дочери узелок с платьем, новенькие коты и лукошко с едой. Крестила то ее, то Максюту, рот себе платком закрывала из опасения снова завыть.
– Поцелуемся, брат, - сказал Ерофеич Максюте.
– Может, когда и свидимся. Вот в одной лейбгвардейской роте поручик был... Ну, ладно, сейчас не к месту, бог даст, когда-нибудь расскажу - куриозный был случай... Ты же, Максим, товарищей ищи, товарищей, - один пропадешь! Живите, дети, счастливо, что бы ни было - совет вам и любовь!