Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
"Не скорби, матушка, - уговаривает Сонька.
– И без того сердце надрывается. Ну, не тужи!"
А мать помолчит да опять свое сквозь вьюгу:
"Ой, Сонюшка, дочушка, ой не я ль тебя лелеяла... Ой, да как же я тебя в рабы отдам лиходею?"
Затем снится ей доброе безбородое лицо со старомодными вислыми усами. Входит, топая, сбивает с себя снег, отирает обмерзший лоб. Спрашивает бодро:
"Что за шум, а драки нет? Дозвольте, господа крестьяне, проезжему у вас обогреться?" Потом спрашивает: по покойнику, что ли, здесь плач? Услышав ответ, молча сидел за свечой, которую поставил его слуга. Так же молча лег па постеленный ему на лавке тулуп.
Утром проснулись - проезжего нет, хотя пожитки его здесь, в том числе слуга-камердинер. Через какое-то время проезжий вернулся, опять топал, сбивал снег, однако не бодро, а зло, отчаянно.
"Ну и барин у вас!
– говорит он матери. Экий антихрист высшего ранга, какую сумму заломил! Однако не печальтесь, выкупил я вашу дочь".
Толща времени, как глыба стекла, и все видишь, и рукою не достать!
И вот он теперь лежит под старым каторжным образком, и неверный свет лучинки делает живым, мягким его похудевшее лицо. А была она в его доме как птичка вольная, подруга его дочери. "Вот помру, - говаривал он, - все твое, устраивай себя, Сонюшка!"
И летели во сне птицы-огневицы, райскими голосами пели о жизни необыкновенной, и сквозь полет их дивный возникало и рассыпалось совсем другое лицо, смелое и тоже страдальческое, со струпьями в виде цифр на щеке...
– Мадам, мадам!
– будили ее осторожно .--Госпожа Софья, проснитесь! Преставился Авдей Лукич.
Софья подняла голову. Ничего не изменилось внутри старой каторги. Так же сквозь весельные клюзы светило яркое солнце и в его лучах клубилась пыль. Так же настороженно глядели каторжные из-под тряпья. Так же умиротворенно лежал под иконой Авдей Лукич, Только трое стоявших вокруг него Тринадцатый, Восьмерка и Провыч "сняли с голов своих шапки.
В этот момент снаружи раздался мушкетный выстрел и гулко разнесся по воде. Откуда-то кричали:
– Эй, на каторге! Есть кто живой?
Каторжные вскочили. Некоторые бросились наверх и вернулись, крича: "Мы окружены!" Сидящие же в трюме подняли дикий вой.
Тринадцатый поднялся на палубу, перебросился несколькими словами с кричавшими там и вернулся:
– Это полицейская стража. Они требуют положить оружие. А у нас оружия только вот!
– Он подбросил в руке топор, Софье вспомнились ее безотказные пистолеты Буатье, но они остались в лодке, которую угнал карлик.
Бац! Бац! Бац!
– прогремели еще три выстрела. Полетели щепки, пули врезались в дубовый бок баржи. Категорический голос потребовал всем сдаваться, а прежде всего освободить полицейских чинов, запертых в трюме.
– Братец!
– сказал хмуро Тринадцатый.
– Поди развяжи их всех, живоглотов. Пусть идут.
Восьмерка спустился в трюм, развязал Полторы Хари и его приспешников, но сам тут же выскочил, отбиваясь от них.
– Дьяволы!
– сказал Тринадцатый, сквозь весельную щель наблюдая за тем, что делалось снаружи.
Четыре сторожевых парусных катера окружили мятежную каторгу и держали ее под прицелом мушкетов. Один катер перебросил на борт каторги трап, и по нему перебежали Полторы Хари с полицейскими, за ними, согнувшись в три погибели, Цыцурин и Нетопырь.
Оказавшись в безопасности. Полторы Хари, с которого васильковый мундир свисал клочьями, разразился бранью. Показывал кулачище, сулил батоги, рванье ноздрей и прочие наказания. Но другой голос (кричал с мостика моряк в сером кафтане, приставив ко рту ладони) сулил прощение тем, кто сдастся добровольно.
– Идите!
– сказал каторжным Тринадцатый.
– Ступайте, пока не поздно.
И каторжане поднялись, запахиваясь в зипуны, устремились на палубу и дальше на сторожевик, где плетьми их тут же загоняли в трюм.
– Пойду и я, - спохватился артельщик, шаря в соломе свои пожитки. Авось помилуют. А всего-то на барина цепом замахнулся, за то и сижу.
– Прощай, Провыч, - расцеловался с ним Тринадцатый и оборотился к Восьмерке: - Ступай и ты, брат, ты молодой, тебе жить.
Они с Восьмеркой обнялись на прощанье. Провыч, за ним Восьмерка выскочили на палубу. Что-то крикнул на палубе Цыцурин, раздались выстрелы, и Провыч, а затем и Восьмерка, упали замертво в воду.
– Эхма!
– сказал Тринадцатый, отрываясь от весельной щели.
– Молитесь богу, мадам, на каком языке вы ему молитесь?
Софье ничуть не было страшно. Наоборот, она бы сейчас спела одну из своих любимых песен. Да гитара осталась в Морской слободке, так же как осталась далеко за плечами вся ее вольготная жизнь. Да и как петь, когда при каждом вздохе грудь пронизывает острая боль, а во рту соленый привкус крови.
Голос снаружи требовал:
– Иноземка Софья, вдова Кастеллафранка, выходи! Светлейший приказал тебя к их милости доставить!
– Идите же!
– сказал с отчаянием Тринадцатый и наклонился, чтобы взять ее на руки и поднять на палубу.
– Нет!
– собрав силы, ответила Софья и снова присела рядом с Авдеем Лукичом.
А моряк на мостике катера кричал по-французски:
– Вы с ума сошли! Мадам, опомнитесь!
– Он все более нервничал и не кричал уже, вопил надрывно: - Мадам! Вы мне не верите? Я гарантирую вам все!
Но черная каторга молчала, течение ее несло на Лахтинские мели. И тогда был отдан приказ убрать трап. На каждом из катеров откинулись заслонки пушечных люков, и стали видны угрюмые дула.
– Но у нас тоже есть оружие, палачи!
– воскликнул Тринадцатый. Он сбросил армяк и высоко поднял топор.
– Такое оружие, перед которым вся ваша империя - прах!
И он ударил топором ниже ватерлинии, крикнув:
– Это царице!
– Молодецки перехватил рукоятку: - А это пирожнику!
– и ударил вновь.
Бортовая доска треснула, но не подалась - крепок был ладожский дуб. Но он, играя мышцами, словно дровосек, бил и бил в одну точку, выкрикивая имена высших чинов империи. Софья ужасалась, глядя на лицо, которое было как у двуликого Януса - с одной стороны подобное лику героя, с другой маске зверя.