Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
– Девиер вскочил, подобрал гитару, сделал ни ней чувствительный пассаж. Говорил еще что-то, но из-за шума в игорном зале и запахов кухни у маркизы кружилась голова.
– И рядом со мною и вы примете венец...
– Он дотронулся до ее пышных волос.
– И это будет даже справедливо. Самой великой империи в мире - самая красивая женщина на троне!
А ей все представлялось мрачное нутро каторги, освещенное казенной свечой. И спертый воздух, и храп, и стоны каторжан, и тот, спокойный и трагический, с изуродованным
Но что же делать, господи? Как им всем помочь? Как избежать врагов тайных и явных? Как выпрямить и свою молодую жизнь, загнанную в тупик?
Маркиза взглянула в раскрасневшееся от переживаний лицо Девиера. Ах! Фарфоровый молочник выпал из ее прекрасной руки, белая струйка полилась на щегольские порты господина матроса.
И он понял все. Вскочил, отбросил гитару, струны жалобно загудели.
– Отдавай, дрянь, философский камень! Отдавай, я все равно тебя живой не оставлю!
Вбежала верная Зизанья, неся новый молочник. Из-под распахнутой портьеры слышалось, как Кика наигрывал на клавесине, а нестройные голоса пели венецианскую песню:
– "Пой, Лена, милая, о том, что не сошлись дороги наши, что жизни сладостную чашу нам не придется пить вдвоем..."
– Сожалительно сие...
– сказал Девиер, натягивая перчатку. И усмехнулся, высоко подняв соболиную бровь.
– Но мы еще повстречаемся с вами.
6
По царскому указу улицы градские запирались на ночь решетками и возле них становились караульщики-мещане местные по очереди своей. Ходить пешком можно было невозбранно, лишь бы был фонарь. Буде же пойдут кто из подлых по двое, по трое, хотя бы и с фонарем, было указано брать под арест.
– Слава богу, проскочили, -сказал Андрей Константинович Нартов, когда двуконная фура завернула к нему во двор.- А то бы у каждой решетки выкладывали из кошелька пропускные.
Вокруг фуры суетились добровольные помощники - академик Бильфингер, студент Миллер. Князья же Кантемиры прислали вместо себя слуг.
– Раз-два - взяли!
– раздавалось во дворе. Это был совершенно необыкновенный аппарат "Махина магна генероза" - универсальный станок для многоцелевой обработки металла. Бильфингер утверждал, что
Европа еще не дошла до такого совершенства технической мысли.
Станок этот был задуман еще великим Петром, он хотел послать его в дар Парижской Академии, но не успел довершить начатого. Над станком этим все последние месяцы трудился Нартов, а теперь забрал его из дворца к себе, потому что красавчик Левенвольд шипел на сию удивительную махину как мартовский кот.
– Что это вы спозднились!
– послышался насмешливый голос из темноты. Это Евмолп Холявин загулял дольше полуночи и теперь ожидал попутчиков на крыльце вольного дома.
– Дорога бугристая, везде колотко, - оправдывался Нартов.
– А ты бы, сударь, сошел с
– Чихал я на твою науку!
– смеялся из темноты Холявин.
– Вон даже Кантемиры ради той науки сами идти брезгают, холопов посылают.
Никто ему не отвечал, потому что все были заняты. Приподняли махину ломами, подложили катки и началось вековечное: "А ну, раз-два! Пошла-пошла-пошла!"
Когда "Махина генероза" была наконец водворена в каретный сарай, Нартов подошел к крыльцу табачку попросить.
– А что ж твоя Алена, прачкина дочь?
– язвительно спросил Холявин. Что ж она тебе не поможет?
– А правда, - удивился Нартов, - где Алена? Я уж ее дня три не вижу.
– Я ее продал!
– заявил Холявин и стал от скуки отбивать чечетку.
– Как продал?
– Так и продал. Не знаешь, что ли, что я сегодня до полуночи повинен был карточный долг выплатить!
– Не может быть!
– Очень даже может. Эк я быстро, ловко управился. Контора до пяти присутствует, а я стражников там призвал - ярыжек, мы ее, страдалицу, прямо за печкой взяли. А там уж и покупательница, прынцесса одна, мне денежки насчитывает...
– Как же ты мог Алену продать?
– Очень просто: запись-то есть кабельная. Отпела ваша Алена, как в роще соловей!
– Да что ж ты говоришь, мерзавец?
– Я мерзавец? Ты, дядя, поосторожнее, я теперь себе сам, как дам по рогам! Сами вы мерзавцы, девке голову крутили, женихи! Что бурмистр толстопузый, что Максюта донкишот. Сложились бы да выкупили, всего-навсего сто пятьдесят целковеньких... Да отпустили бы горюху, а то ведь все об себе радели, как бы другому не досталась. Что? Молчишь? То-то, потому что правду говорю!
Подъехал наемный фурманщик с двумя фонарями. Евмолп сторговался за пятачок, уселся, цыкнул зубом и укатил.
7
Вольный дом затихал, гасли гирлянды свеч, меланхоличный Кика вытирал бока своего клавесина, будто боевого коня.
Цыцурин стоял перед маркизой в почтительной позе, на ее просьбы сесть никак не соглашался, но говорил совсем не почтительные вещи:
– Помилуйте, сударыня, как атамана выкупать, так денег у вас не находилось. А как муженек свой там оказался, так денежку подай!
– Ну что ты заладил - атаман, атаман! Да и что твой атаман? Кровосос какой-то. Он и не пойдет оттуда, с каторги-то. Ему там самая сладкая жизнь.
– Пойдет-с, - поклонился Цыцурин и даже шаркнул ножкой.
– А зачем он, твой Нетопырь, по указке охраны ножом пыряет своих собратьев каторжных?
– Сего нам не дано знать, кого им пырять угодно. На то они и атаман.
– Хорошо, - согласилась маркиза.
– Значит, считаем: Нетопырь твой, затем Авдей Лукич, Тринадцатый... Но он и слышать не хочет идти на волю без Восьмого.