Сапоги императора
Шрифт:
— Да как же это солдатики терпят?
— Хм! Терпят... И терпят и... Всякое бывает, тетка Анна!
А вечером мать отцу рассказывала:
— Я была у Анашкиных: вот где слез-то! Ихний Егор открытку прислал, а на ней красный крест. Егор пишет, что сидит в плену у немцев. Я деду Анашке сказала: «Да цыкни ты на своих баб! Пусть по Егору не ревут: ведь он жив и после войны, даст бог, домой придет!»
А дед Ананий и без совета моей матери на своих домочадцев ворчал, но они продолжали выть, на всех тоску нагоняли и совсем о скотине забыли. Коровы
— Цыц, бабье! Ревете, хоть уши затыкай. Светопреставление какое-то. А ну брысь из избы и скотину кормите!
Но бабы и кнута не испугались. Тогда дед прикрикнул на внука Мотьку:
— Ты, востроухий, беги кормить скотину! И водицы в корыто налей.
Внук тоже отказался:
— Я в школу собираюсь!
Дед вспылил:
— Вы что? Сговорились меня разорить? Хотите сделать нищим? Нет, в школу ты не пойдешь! Проживешь и без учения! Я не читаю, не пишу и все равно лучше грамотеев живу. И ты, если голова не пустой горшок, без грамоты сытым будешь...
Мотька этому приказу деда обрадовался и перестал ходить в школу. Елизавета Александровна попросила меня:
— Ты живешь рядом с Мотей Анашкиным; зайди и поговори с ним! Пусть завтра на уроки приходит.
Я заглянул к Анашкиным и застал Мотьку во дворе. Мотька колол дрова. Стали мы разговаривать, и только я об уроках заикнулся, как он словно взбеленился: закричал, забранился и то ли нарочно, то ли нечаянно носком топора зацепил мою правую щеку. Я схватился за нее, на руке кровь, но это Мотьку не остановило, и он продолжал на меня покрикивать:
— Мой дедушка не читает, не пишет, а, видишь, сколько у нас скотины? Две лошади, две коровы, два теленка, три свиньи, семнадцать овец да еще ягнята. И хлеб есть! А что у твоего отца? Ничего! Вы с ним грамотные нищие! Ха-ха-ха! И ты нищий!
Я бросился на Мотьку, вырвал у него топор и закричал:
— Замолчи, а то!..
Мотька отскочил к забору и завопил:
— Де-душ-ка-а! Мишка на меня с топором кидается!
Я зашвырнул топор на плоскую крышу сарая и сжал кулаки:
— Не топором, а кулаками тебя, сытое брюхо, измолочу!
Но драться не стал и пошел со двора. Мотька метнул в меня поленом, но промахнулся...
У себя во дворе я снегом смыл с лица кровь. Но когда вошел в избу, мать на меня глянула и чуть не упала:
— Ой, господи вседержитель! Сынок, кто это тебя так отделал? За что?
— С Мотькой Анашкиным дрова кололи, топор с топорища слетел и мне по щеке...
К вечеру пришел отец. Этот глянул на щеку и улыбнулся:
— Бывает и хуже, а эта рана до свадьбы заживет!
И отец сразу переменил разговор.
— Павел еще письмо прислал. Опять сулится приехать...
Мать схватилась за сердце:
— Все беды и напасти на нас!
* * *
Пришел я как-то раз домой, а у нас военный сидит! На груди три креста и несколько медалей. Я подумал, что это, наверно, дядя Павел: уж очень он на моего отца походил. Только отец — бородатый, а военный — бритый. У отца лицо чистое, а у военного — рябоватое. Отец улыбнулся:
— Вот, братец, и твой племянник прибежал! Вчера его поп от грехов очищал, а ныне причащал. Мишка, причастился, что ли?
— Ага! Три раза. А Щицин Андрейка четыре раза...
Отец с дядей переглянулись. Отец погрозил пальцем:
— Не проговорись матери, а то она тебя за такое кощунство выпорет!
Мне хотелось дотронуться до дядиных крестов и медалей, и я это сделал:
— Эх, какие светлые!.. Дядя, ты на десять дней приехал?
— Нет, завтра уеду: у меня отпуск кончается.
— Э-э-э, а писал, что будешь у нас десять дней!
— Заехал в Питер за своим костюмом. Оставлю его здесь. Если меня немцы подстрелят, то носи его ты, а если останусь живым, то...
Костюм меня не интересовал: есть зипун и ладно, а вот дележ имущества шибко волновал, и я спросил:
— Дядя, ты с тятькой будешь имущество делить?
Отец густо покраснел:
— Не говори того, что тебе не положено!
Павел тоже смутился:
— Дележ? Я, племяш, свою долю тебе отдаю!
Отец даже подскочил:
— Нет, брат, нет! Мишка твоей доли не примет. Моя доля — его доля, а твоя так и останется за тобой.
Дядя развел руками:
— Как хотите, только делиться не будем!..
В это время матери в избе не было: она во дворе толкла в ступе просо. Мне не терпелось поговорить с матерью, и я выбежал во двор.
— Мам, дядя Павел свою долю имущества отдавал мне, а тятька разгорячился, вскочил: «Нет, твою долю Мишка не примет! Моя доля — его доля!»
— А дядя что?
— Он все равно делиться не хочет...
Лицо матери сперва просветлело, а потом нахмурилось.
— Ты, Мишка, как хочешь на меня сердись, но я прямо скажу: твой отец до дурости гордец! Другой бы мужик от братниной доли не отказался, а он... Вот и ты растешь таким же, как родитель. Ведь мог бы сказать спасибо, мол, дядя Павел за подарок — век буду за тебя бога молить. Эх, растяпы!
Ужинали мы вчетвером. Ели пшенную кашу, сдобренную пахучим льняным маслом. Отец где-то раздобыл четверть хмельной бражки и усердно потчевал Павла. К концу ужина братья так развеселились, что стали частушки петь, а мать даже в пляс пустилась. Ох и весело же у нас было! Братья и спать легли вместе. Чтобы им не мешать, мать ушла ночевать к сестре. Я лежал на печи и слышал, как отец с Павлом шептались. Павел говорил:
— Невеста у меня была. Мы с ней на одной фабрике работали. Собирались свадьбу справить, да война помешала. Уехал я на фронт, и моя Машенька в машину попала. Погибла!