Сапоги императора
Шрифт:
— У-у, звери! Хотели меня купить за жирные щи? Нет, ваши благородия, на Иване холщевая рубаха запылилась, но совесть чистехонька, как первый снег!
Мы пошли быстрее и скоро очутились у глубокого оврага. Нам наперерез из него вышли три мужика с топорами. У меня сердце екнуло.
— Тять, это разбойники? У нас же нечего отнимать!
— Наши, майданские, мужики, но зачем они тут?
Трое подошли к нам.
— Откуда, Иван Ильич, путь держишь?
— Из барской усадьбы топаю.
— Почто туда наведывался?
— Староста посылал. Управляющий хотел меня конным
— Вон зачем тебя звали! Согласился?
— Отказался. У меня же совесть-то телята не сжевали!
Мужики переглянулись и молча закурили. Потом один сказал:
— Благодарствуем, Иван Ильич! Спас ты нас от великого греха.
— Я? От какого такого греха?
— Думали, что ты помещице продался, и хотели тебя в этом овраге похоронить. Ну а ежели ты чист и непорочен, то забудь, что нас видел! Иди, Иван Ильич, с богом!
Мы пошли и боялись оглянуться. У меня с перепуга ноги еле двигались, да и отец свои чуть-чуть волочил...
* * *
Отец рассказал матери о трех мужиках из оврага. Она слушала и ахала:
— Ах ты, господи, все беды на нас! Гляди, Иван, а ты, видно, со страху поседел! На висках и в бороде белые волосы.
— Седина не беда, была бы силушка в жилушках, а ее у меня маловато!.. Анна, шли мы полем, и я видел: рожь поспела, и яровина дозревает. Теперь только успевай поворачивайся. Эх, проклятая водянка! Когда она меня перестанет ломать и калечить?
Хоть отец и был очень слаб, но мы всей семьей в поле выехали. И все село тоже выехало. Осталось десятка два стариков, священник с попадьей, дьякон, попова собака, кошки-гулены да куры...
Как только мы приехали к своей полосе, так сразу же и начали жать. Тут на свой загон подъехали и Тиманковы. Дед Михайла поздоровался:
— Вот и мы тут! Эх, мне бы прежнюю силу!
Отец отозвался:
— Да, была у тебя и у меня сила, когда нас мамка на руках носила!
Наталья постелила на землю несколько пеленок и посадила на них сына:
— Сиди, парень, не капризничай: мне забавлять тебя некогда!
Мишка увидел меня и затянул:
— Тя-тя-тя-тя...
Наталья строго прикрикнула:
— Помалкивай, теперь дяде Мише не до тебя! Играй один.
И он будто понял это: стал молча ползать по подстилке.
Дед Михайла и Авдотья взялись за серпы, начали жать и тут же похватались за поясницы:
— Ой, матушка-богородица, хребтины-то словно каленым железом прожигает!
Мой отец тоже еле на ногах держался, и мать торопливо бросила:
— Полежи, Иван! Станет легче — нам поможешь.
И отец покорно лег рядом с Натальиным сыном:
— Люди будут жать, а мы — лежать! Ты малый, а вот я хворый. Скоро жена с сыном будут меня с ложечки поить-кормить...
Не отрываясь от жнитва, мать отозвалась:
— Бог захочет, будет и так! На все его воля.
— Захочет... воля... А где же его милость? На бок сбилась?
И отец зло рассмеялся. От этих слов и злого смеха мать словно от назойливого овода отмахнулась:
— Да лежи ты, еретик! Пошел-поехал, и теперь не остановишь.
— Еретик... А вон соседи Михайла и Авдотья без молитв шага не делают, так почему же их бог не исцеляет?
Вместо ответа мать связала первый сноп, прижала его к груди и счастливо улыбнулась:
— Вот он, мужичок, золотым кушаком подпоясанный!
Я старался не отставать от матери, но отставал. Мне было стыдно, и я думал: «Ладно, вот начнем яровину убирать, там я не отстану!» А яровину убирать очень интересно! Приедешь на полосу чечевицы, и сердце радуется: стручки у нее похожи на маленькие подушечки, и очень вкусные в них зерна-лепешечки! Убираешь чечевицу, и весь день зерна жуешь.
Чечевицу косили, а вот горох не всегда. Если он вырастал длиннорунным, то руны руками и концами серпов с корнями из земли выдергивали. Вику же, какая бы она ни была, все равно косили. Пока она подсыхала, за ней глядели в оба глаза, не то пересохнет — и стручки начнут лопаться и семена в стороны разбрасывать! А вот просо майданцы не косили. Его серпами жали, и жатвой верховодили бабы — это дело они мужикам редко доверяли, говорили:
— Вам не просо жать, а булыжники в лапах держать!
Если же кто-то из хозяев убирал просо с поля косой, то над ним посмеивались:
— Чего не натворишь с малым-то умом!
— Он не дурак, а лентяй!
Мужья, конечно, не меньше жен просо берегли. Чтобы при перевозке просяных снопов с поля на гумна не терять зерно, телеги застилали дерюгами, зипунами, старыми сарафанами.
— Каждую просянинку храним, будто золотинку...
А как только снопы на возы накладывали, так их с боков увязывали. Великим срамом и грехом считалось обронить при перевозке кисточку проса...
Ну так вот, больше недели я жал рожь и все мечтал и мечтал о яровине. Наконец-то моя мечта сбылась: сжали мы рожь и поехали в овсяное поле. Отец косить не мог — только советами помогал, а мы с матерью взялись за косы. Правда, мои покосы были уже материнских, но все-таки я от нее не отставал и шел шаг в шаг. А вот уставал здорово! К вечеру еле на ногах держался: они болели и подгибались словно ватные... Только усталость была какой-то светлой, радостной: ведь хлеб же насущный убирали! И вот, когда мы хлеба сжали и покосили, надо было их на гумно перевезти. Это дело отец доверил мне:
— Ах беда какая! Ведь ты, Мишка, совсем робенок! Дороги-то у нас с колдобинами, как бы воз не опрокинулся... Не зевай, а то искалечит, изувечит, и будешь, как Ванюха, убогим!
Я стал перевозить хлеба на гумно. Гнедко шагал тихо, ступал осторожно, изредка всхрапывал, и мне трудно было понять: тяжело ему или спать хочется?
Ну а я наказ отца помнил: старался держаться чуть в сторонке от воза и с удовольствием ставил босые ноги в горячую дорожную пыль. Ничего, что ноги становились черными, но зато я чувствовал себя здоровым и сильным!..