Сапоги императора
Шрифт:
— Не помнишь или не желаешь отвечать?
Журавлев тихо ответил:
— Когда вы, батюшка, нам говорили, я ничего не понял!
— Не понял или не расслышал?
— И плохо слышал, и не понял. Вы, батюшка, слова-то глотали, и они до ушей не долетали!
— Я слова глотал? В у-г-о-л!
Серега покорно встал в углу. Вместо Журавлева к столу вышел Мотька Еременков. Этот только и сказал:
— Был апостол Юда...
Священник нахмурился и поправил:
— Не Юда, а Иуда! Ну-с, еще кого ты из первоапостолов знаешь?
—
— Что это у тебя все Юда да Юда? Называй остальных!
— Остальных я не помню.
— Тоже оглох? Тогда и ты в угол!
За несколько минут отец Петр отправил в арестантский угол двенадцать учеников и тринадцатым вызвал к столу меня. Я чуть-чуть помнил имена первоапостолов, но все равно шел к столу точно на казнь: боялся, что священник будет меня перебивать и оскорблять.
Но священник положил на мою голову руки и торжественно сказал:
— Ты, Суетнов, с сего часа будешь моим помощником!
Если бы на меня свалилось небо, я бы так не испугался! Оцепенел и какое-то время стоял обалделым и только потом заговорил:
— Батюшка, у меня голос плохой и одежа тоже! Возьмите себе в помощники Федьку Егранова, он в церкви поет...
Отец Петр улыбнулся:
— Не страшись, а радуйся! Я тебе доверяю проповедовать слово божие! Учи ленивых учеников, а таких, которые «плохо слышат», постоянно держи в углу! Понял?
Радуйся... Да я бы согласился сквозь землю провалиться, только не быть поповским холуем, не огорчать хворого отца и чтобы ученики-товарищи надо мной не смеялись...
Священник не закончил урока и распорядился:
— Ну-с, помощник мой верный, я ухожу, а ты этих арестантов из угла заставь вспомнить имена первоапостолов! За-ставь!
И только он ушел, как «арестанты» зашумели:
— Мишка, скорее проповедуй слово божие и отпускай нас по домам!
Я скомандовал:
— Садитесь за парты и запишите имена первоапостолов!
«Арестанты» взвыли от радости:
— Диктуй, да слова не глотай!
Я продиктовал и еще раз скомандовал:
— Сумки на плечо и по домам бегом!
Шел я домой мрачным и, когда переступил порог избы, бросил сумку на лавку и заплакал:
— Мамонька, не пойду я больше в школу! Не пойду!
— Что с тобой? Кто-нибудь побил?
— Меня поп своим помощником назначил, а я попенком быть не хочу! Меня ребята дразнить будут...
Мать обрадовалась:
— Ну и слава богу, что тебя священник почитает и на святое место поставил!
— Не хочу я быть на святом месте! Не хочу! Пусть поп сам ребят учит, а я не буду! Не буду!
Мать что-то говорила, но я не слушал и ревел. Пришел отец и остановился у порога.
— Неужто опять побили?
Отозвалась мать:
— Священник поставил его своим помощником...
Я пуще заревел:
— Он поставил, а я не хочу!
— Так ты бы отказался!
— Отказывался, а он сказал, что надо радоваться и слово божие проповедовать. И еще ленивых учеников учить, а они вовсе не ленивые!.. Не хочу быть попенком! Не пойду больше в школу!
Отец с досадой бросил шапку на лавку:
— Тебя не поп поставил, а Кладов! Он хитрит! Не удалось меня взнуздать, так на тебя из-за угла петлю накидывает! Поручил тебя попу: обучите, мол, его да приручите, а потом, когда Мишка станет тихоньким, смирненьким, покорненьким, передайте мне!.. Я, сынок, тоже не хочу, чтобы из тебя поп веревки вил! Больше в школу ни ногой! Будешь мастерству учиться!
Слова отца так меня обрадовали, что я кинулся к нему и приник щекой к руке.
— Тятенька, родненький мой!
* * *
Следующим утром отец сказал:
— Ну, сын, что мы теперь будем делать? Сидеть сложа руки и поплевывать от скуки? Или глядеть, как по потолку тараканы вперегонки бегают? Или начнем бондарничать? Вот мать жалуется, что лохань прохудилась. У тебя глаза вострее моих: глянь, чем эта посудина больна!
Тут мать подала голос:
— Ты, отец, уж больно Мишке трудное дело даешь: ведь он еще не мастер!
— Чем труднее, тем молодому уму пользительнее. Берись, сынок, смелее за посудину. Смелость города берет.
Хорошо, что я несколько лет приглядывался к тому, как отец находил у бочек и кадушек «больные места». Поэтому и я взял деревянный молоток и начал им стенки лохани простукивать да прослушивать. Звуки были чистыми. Перевернул посудину вверх дном и по нему постучал; звук был глухим, похожим на стон человека. Стамеской тронул днище и увидел, что оно гнилое. Отец пошутил:
— Знаешь, кто еще стуком разные болезни находит?
— Нет. А кто?
— Фершал и дятел. Один — человека обстукивает, а другой — дерево. Фершал находит боль и ее лечит, а дятел — выдалбливает... Ну а ты, бондарь, нашел у лохани болезнь?
— Надо днище сменить, а обручи и уторы оставить старые: они еще потерпят!
Лицо отца озарилось улыбкой:
— Мать, ты слышишь?
— Слышу, слышу! Чего тут дивиться-то? Мишка потому и научился, что все время около тебя сидит да на твои дела глядит!
Отец наточил бондарный топор, принес из чулана еловые клепки и выкатил на середину избы дубовый чурбак.
— Вот тебе, Мишка, бондарный топор и вытесывай доски. Я хотел сам тесать, да бок еще покалывает...
Бондарный топор был похожим на боевые секиры, которые рисуют в детских книжках. Топор был широк и остер, точно бритва! Я им тесал легко и бойко. В сердце у меня бушевала светлая радость: я не играл, а по-настоящему работал!
Доски я вытесал, а отец их обстругал. К вечеру мы вставили в лохань новое днище. Отец твердил:
— Дело у тебя, Мишка, шло хорошо!
На другой день к нам зачем-то завернул дед Алексей Миклашин, увидел починенную лохань и начал упрашивать отца: