Сармат. Смерть поправший
Шрифт:
— Простите за любопытство, а где его отец?
— Его вертолет сбили в Афганистане... Похоронен на кладбище в Белогорске.
— Простите...
— Вы должны были задать этот вопрос.
— Он был русский?..
— Немец по национальности и русский офицер. Очень гордился этим.
— Зачем немцу русское офицерство? — кинул на нее взгляд Савелов. — В наше подлое время русских-то этот крест к земле гнет, а для немца он точно смерть.
— Пауль Герк считал Россию своим Отечеством так же, как наши отцы, деды и прадеды. Они поселились в Крыму еще при императрице Екатерине. Занимались виноградарством, торговлей винами, зерном, кожей...
— Простите за дурацкий вопрос, фрау Урсула.
— Пожалуйста, герр Зильбербард! Вы странный...
— Чем?
— Кажется, от вас в любую секунду может ударить током.
— Боитесь меня?
— Пожалуй...
— Не знаю, что сказать... Разве только то, что вы очень красивая.
— Я рыжая. А на рыжих, товарищ подполковник, все горшки падают.
— Если так записано на небесных скрижалях, куда денешься от падающих горшков, товарищ старший лейтенант?
Она бросила на него внимательный взгляд из-под белесых ресниц и, покраснев, отвернулась к окну.
Когда они проехали Сиваш, впереди показалась будка ГАИ с перекрывающим дорогу полосатым шлагбаумом. На посту скучал перепоясанный белой портупеей грузный милиционер. От нечего делать он лениво переругивался с возчиками гужевых подвод, нагруженных свежим сеном.
— Нэ положэно возыты сино по дэржавному шляху! — вразумлял их милиционер. Один из возчиков что-то сунул в его широкую, как лопата, ладонь, и конфликт сразу пошел на убыль. Пропустив подводы и увидев приближающуюся иномарку, милиционер перекрыл дорогу шлагбаумом.
— Фрау Урсула, тараторь с малышом по-немецки и старайся держаться непринужденней, — приказал Савелов, взводя пистолет. — Похоже на обычную проверку, но, если что, — на пол машины и лежать тихо, как мыши.
Милиционер вспотел от натуги, читая немецкие документы четы фон Зильбербард. Савелов пришел ему на помощь.
— Я ест дойче турист фон Зильбербард! — пояснил он на ломаном русском. — Дизе ест майне фрау, дизе майн кинд. Ми приехал в Крым из Германия, Кельн.
— Куды зараз путь? — оглядывая машину, хмурил лоб милиционер.
— Что ест путь? — бормотал Савелов, листая потрепанный русско-немецкий разговорник.
— Дорога, мабуть шлях, — пояснил милиционер.
— Яволь!.. Майне дорога Кельн. Яволь?..
— Яволь, яволь, немчура бисова, а агрэгат чумазый, як порося у колгоспи! Ездють, ездють по нам...
— Не понимайт, — полез в разговорник Савелов.
Милиционер провел пальцем по запыленному крылу «БМВ» и показал жезлом на залепленный грязью номерной знак.
— Штраф, герр, як тоби?.. Тьфу, язык зверзнэтся!.. Фон Забарбад! Штраф плати, чого вылупився, як баран на нови ворота? — повысил он голос.
— О-о-о, понимайт, штраф! — воскликнул Савелов, доставая бумажник.
Из протянутых нескольких купюр милиционер выбрал одну, в пятьдесят марок, и, будто боясь заразиться, осторожно взял ее двумя пальцами и воровато спрятал в карман.
— Данке! Данке шён! — источал признательность Савелов, проезжая под открывшийся шлагбаум.
И едва белый «БМВ» отъехал на полкилометра, как к милицейской будке подкатила черная «Волга» с синим проблесковым маячком на крыше.
— Кто такие? — показав милиционеру красную книжицу, кивнул на удаляющийся «БМВ» один из четырех крепких парней в штатском, выскочивших из черной «Волги».
— Та нимци, будь воны... На наший мови нэ бум-бум, — флегматично ответил тот.
— Номера эти? — показал бумажку крепкий парень, по виду главный из них.
— Ни, ни, — отмахнулся милиционер. — То булы инши.
— Фамилия «нимцев»?
— Хер фон... Язык зверзнешь, як его бисову душу?.. Зибера... Залбара... Забарбадж, з мисту Кельн.
— Вот этот? — показал старший фотографию Савелова. — Лет сорока, высокий, глаза карие.
— Ни-и, — мотнул головой милиционер. — Вин дуже старый, а очи блакитни, як Чорнэ морэ пид Одэссою. Турыст вин, та дытына з жинкой. Гарна така жинка, ни яка тоби москальска гоплыха.
— Придется ждать, когда наш кадр появится, — бросил остальным старший и, скривившись, потер виски. — Вчера у соседа оттянулся на дне рождения, а сегодня в мозгу звон Бухенвальда.
Парни переглянулись между собой и посмотрели на милиционера, склонившегося с тоненькой ручкой в натруженных крестьянских пальцах над школьной тетрадью.
— Так зараз рэгыстрируэмо, — бормотал тот. — Забарбадж з миста Кельн, шо в Нимэтчине.
— Как тебя зовут? — спросил его главный.
— Сэржант Трохим Опанасько, — с деревенской степенностью ответил милиционер. — Мэнэ тут уси селяны дядько Трохи-мом кличут, хлопчики.
— Вот ты, дядько Трохим, марки с немчика содрал, а квитанцию забыл, небось, выписать?.. А если мы телегу на тебя спустим: так и так, мол, сержант ваш ментовской Опанасько валюту с иностранцев дерет и квитков не выписывает? По валютной развеселой статье нет желания загреметь, а, дядько Трохим?
— Яки марки, яка валюта? — лицо милиционера наливалось на глазах буряковым цветом. — Брэхня цэ! Брэхня!!!
— Органы никогда не «брэшут», сержант Опанасько! — ледяным тоном обрезал его старший. — За злостную клевету на органы тоже статья имеется.
— Та нэ дурыты, хлопци! — простонал милиционер.
Один из приезжих неожиданно крепко обнял его за плечи, а другой, тем временем, ловко выудил из кармана милицейской куртки, вместе с измятыми трояками, пятерками и червонцами, злополучные пятьдесят немецких марок.
— Это что? — скривил тонкие губы старший. — Валюта, дядько Трохим.
— Цэ ж дытыни прэзэнт на морозиво! — едва не заплакал тот.
Ответом ему было ледяное презрительное молчание приезжих, от которого у милиционера под курткой загулял сибирский мороз.