Сашенька
Шрифт:
Она знала, что из нее выбьют признание, она расскажет все, что они захотят, и даже больше. Каждое произнесенное ею слово, каждое сделанное признание станут затянувшимся самоубийством. Но они будут иметь значение для ее единственного читателя: для Самого, для товарища Сталина. В ее отрывочных полубезумных воспоминаниях он отыщет ту правду, которая ему необходима. Ваня, если он еще жив, сделает то же, что и она, — разве что не так красочно.
Она не знала (и, должно быть, так никогда и не узнает), почему первыми были арестованы именно они: Мендель, Беня и Ваня. Ей теперь было уже все
Ее могут продержать в неизвестности несколько месяцев, но к тому времени, когда неизвестность закончится, дети будут пристроены под другими именами, с другими судьбами, живые и здоровые; останутся в мире живых, а не в ее мире мертвых. Она мысленно передавала им свою любовь, свою благодарность Сатинову, свою признательность дорогим ей людям. Ей пришлось расстаться с детьми.
Она с шестнадцати лет в партии. Коммунизм был ее религией, вызывал исступленный восторг. Но теперь, на закате жизни, она видела, что это ее необычное, фантастическое, убийственное признание будет последним делом в ее жизни. По-настоящему она стала родительницей только теперь, умирая. Одной ногой она уже вступила в иной мир.
Гуляя во внутреннем дворике, Сашенька увидела похожие на дымку облака в форме поезда, льва, бородатого профиля раввина. Может, это ее дед, туробинский раввин? А вон там, вдалеке, едва освещенные лучами солнца, — кто это? Не кролик ли, не подушечка?
«Когда придет время исполнения высшей меры, — пообещала она себе, — я с радостью приму девять граммов свинца». Приближалась развязка.
47
— А вот вам награда, — сказал Кобулов, здороваясь с Сашенькой в кабинете следователя. Чекист наблюдал, как красавица арестованная уловила сначала легкий, потом все более насыщенный, чуть кисловатый аромат обжаренных кофейных зерен.
— Вы должны признаться в своей преступной изменнической деятельности, — заявил Могильчук, наливая ей в своем кабинете кофе из бронзовой турки.
Она сидела на стуле, белая как мел, — там, где тело не покрывали раны и синяки; Сашенька исхудала, но ее всегда полуоткрытые губы, эти небольшие островки веснушек на крыльях носа, ее грудь отвлекали Кобулова, присевшего на подоконник, раскачивавшего ногами в новой паре коричневых сапог из телячьей кожи. Он любил этот этап расследования. Наконец был установлен контакт, ему больше не придется ее бить.
Он почувствовал, как ее серые глаза остановились на нем, — они вновь сияли, взгляд был дерзким и пристальным. Кобулов подмигнул и поморщил нос. Достал пачку сигарет.
— Ваши любимые, египетские, — сказал он, доставая одну себе и бросая ей пачку.
— Никогда не думала, вступая в партию, что закончу свои дни здесь, — призналась она.
— Когда выбираешь революционный путь, даже если тебе всего шестнадцать, вступаешь в игру со смертью, твоей религией становится этот военный порядок, поиск священного Грааля ставишь превыше всего, — заявил Кобулов, давая ей прикурить и сам прикуривая.
— Это сказал мне сам товарищ Сталин.
— Но я изменилась, — продолжала Сашенька, выпуская дым колечками.
— С этим трудно не согласиться. — Кобулов возвел глаза к небу.
— Похоже на катание на санях, когда нельзя спрыгнуть…
— Пора за работу, — перебил Кобулов.
Могильчук приготовил ручку и разгладил чистый лист бумаги.
— Начинайте свое признание.
Сашенька убрала волосы со лба. На щеке виднелся шрам, половина лица опухла и приобрела багровый цвет, переходящий в радужно-синий, желтый и маковый.
Кобулов почувствовал себя охотником, загнавшим благородного оленя, но даже с ружьем наизготовку он не мог не восхищаться своей жертвой. Он дивился ее самообладанию и смелости.
Сашенька пощипала губы и встретилась взглядом с Кобуловым.
— Я хочу начать с того дня, как меня арестовали у ворот Смольного зимой 1916 года. Так меня завербовала царская охранка. А позже английская, германская и японская разведки и их прихвостень Троцкий. Можно я начну с того дня, когда все началось?
48
Каролина услышала, как дверь ее гостиничного номера тихонько закрылась. Номер кишел тараканами, даже пол, даже покрывало на кровати было сплошь усеяно блестящими черными насекомыми, как живой черной икрой. Дети пришли от них в восторг. Каролина с тесно прижавшимися к ней детьми спала в эту ночь на двуспальной кровати. После станционной тесноты гостиничный номер казался самыми роскошными апартаментами на свете. Но теперь, вынырнув из ночных сновидений, она сосредоточилась на одной мысли: сквозь сон она слышала, как щелкнул замок на двери, а это могло значить только одно.
Она выпрыгнула из постели и подбежала к окну, прижала руки к стеклу и широко распахнутыми глазами посмотрела вниз на улицу. Среди телег, грузовиков и «эмок» она увидела фигурки женщин в цветастых платьях и красных платках — одинаковых, как горошины в стручке, женщин советского провинциального городка. Потом она увидела, как переходят площадь, направляясь к вокзалу, те, кого она искала взглядом.
Они держали миссис Льюис за руки — две крошечные далекие фигурки. Но она знала их походку: как топает Карло, как скачет длинноногая Снегурочка, — и смотрела им вслед, словно родная мать. На мгновение Каролине захотелось побежать за ними, догнать, обнять, снова и снова… Но она понимала, что лучше обойтись без прощания.
Поезд помчится дальше, вскоре Карло и Снегурочке предстоит оставить позади еще одного дорогого человека, войти в другую жизнь.
Она долго и громко рыдала в номере.
Она проклинала эту добрую старую няню Лалу, которая забрала ее детей. Она будет, наверное, о них заботиться, но никогда не сможет полюбить так, как любила Каролина, — да и никто не сможет. Но все-таки это лучше, чем чужие люди. Впрочем, Каролина понимала, что у себя Лала детей не оставит. За ней самой тянулись старые «хвосты», а это, как объяснил товарищ Сатинов, было крайне нежелательно. Значит, она отдаст детей кому-то еще. Она что-то говорила о детдоме в Тбилиси, но это только так, для виду. Надо обеспечить детей законными документами, чтобы их можно было усыновить в установленном порядке.