Сашенька
Шрифт:
Прошлой ночью дети все не могли уснуть, хотя были измотаны и рады, что удалось лечь в настоящую постель. Они звали мамочку и папочку.
Обе няни баюкали их, обнимали, кормили их любимым печеньем, пока в конце концов дети не обняли их в ответ и не погрузились в сон.
Потом обе женщины сидели в ванной. Каролина, нахмурившись, рассказывала мельчайшие подробности о детях: что они любят, что не любят, какую еду, какие книги, чем увлекаются. В конце она с каким-то отчаянием прошептала:
— Рассказывайте им о Подушке, рассказывайте о Кролике. Это все, что у
Лала ее поняла.
— Я знаю, как ранимы дети, Каролина. Я так долго заботилась о Сашеньке…
— Какой она была? — спросила Каролина. — Она была похожа…
Она посмотрела в сторону спальни, но больше не могла говорить. Никаких подробностей. Подробности — это любовь, а сейчас не до сантиментов.
Обе женщины обнялись, все в слезах. Потом каждая легла возле ребенка, им удалось уснуть в теплом гостиничном номере, окна которого смотрели на Дон, где когда-то ходил под парусом Петр Великий.
Собрав вещи, Каролина села на автобус и вернулась в свою маленькую деревушку. Перед глазами у нее стояли три фигуры, бредущие к вокзалу. Они тянули Лалу в разные стороны, вероятно, смеялись, судя по тому, как Карло запрокидывал назад голову и как скакала Снегурочка. Няня поняла, что видит Карло и Снегурочку Палицыных в последний раз. Очень скоро они станут другими детьми, с другими именами, будут жить в других семьях.
— Прощайте, мои любимые! — вслух сказала она.
— Благослови вас Господь. Пусть моя любовь вас не оставляет, куда бы вы ни поехали, кем бы ни стали.
Когда она вытерла слезы и опять посмотрела в окно, их уже не было видно.
О том, что ждет впереди ее саму, она не имела ни малейшего представления. Оставались в суровой России такие добрые женщины, как Каролина, когда даже самые достойные люди становились жестокими и отворачивались от друзей. Такие личности были редкостью, но они были. Именно они хранили неугасающий свет любви.
49
Стоял разгар лета, в эту пору Тбилиси благоухал выпечкой, аромат которой доносился из уличных кафе.
В кафе «Библиотека» Лала Льюис как раз наливала вино одному из постоянных посетителей, когда дверь распахнулась.
Вошел древний старик с восковым лицом, на котором, однако, выделялись аккуратно подстриженные седые усы, в поношенном грязно-коричневом костюме, с маленьким кожаным чемоданом. Мелкими шажками, которые, вероятно, давались ему с трудом, он двинулся к кассе. Тенгиз, заведующий, не поверил своим глазам, глядя на этот призрак: что это? Чудо? Неужто из мертвых и впрямь можно воскреснуть?
Англичанка в первое мгновение просто смотрела на хромого старика, потом глаза ее широко открылись, а рот распахнулся в беззвучном крике. А затем она завизжала, словно шестнадцатилетняя девчонка, и рванулась вперед, почти не касаясь ногами дощатого пола. Она спешила обнять своего мужа Самуила Цейтлина, человека из «бывших». В 1937 году его арестовали и приговорили к смертной казни, однако Сталин одним росчерком пера смягчил его участь, и Самуил отправился в один из колымских лагерей. И вот несколько месяцев назад, вопреки всякой вероятности, классовый враг Цейтлин получил полное помилование.
— Господи Боже! — воскликнула Лала по-английски.
— Самуил! Ты жив! Жив!
Она бросилась в его слабые объятия, чуть не сбив с ног. Ей и в голову не приходило, что он мог остаться в живых. Она быстро налила ему коньяку, он выпил одним глотком и вздохнул.
— Слава Богу, ты все еще здесь, дорогая Лала, — произнес он, падая на колени посреди кафе, целуя ей руки и ноги.
— Пошли наверх, — сказала она, помогая ему подняться и не желая привлекать лишнее внимание.
— Ты свалился как снег на голову. С тех пор как закончились репрессии, кое-кто вернулся, — их прозвали «счастливыми покойниками».
— Если бы ты только знала! Ты никогда бы не поверила в то, что я видел по дороге на Колыму — как люди относятся друг к другу…
Лала усадила его за стол пустого кафе, принесла коньяку, тарелку с лобио, горячий хачапури. Он рассказал свою удивительную историю. Он работал в лагерном магазине. Однажды в его каморку вошел вохровец и отвел Самуила к начальнику, где заключенному Цейтлину предложили расписаться в получении личных вещей, изъятых у него при аресте. Ему выдали старый костюм и туфли, а затем сам начальник пригласил его к столу и угостил настоящими телячьими котлетами — любимым блюдом, которое некогда барону Цейтлину едва ли не каждый день готовила на Большой Морской экономка Дельфина. После сытного обеда Самуила отвели к парикмахеру (между прочим, бывшему дворянину). И наконец, получив небольшое пособие, он отправился в долгий путь назад — в Тбилиси.
Как только он немного пришел в себя, Лала с Тенгизом помогли ему подняться наверх в спальню.
Тенгиз принес горячей воды. Когда заведующий ушел, Лала раздела Цейтлина, обмыла теплой губкой его слабое тело.
Самуил сидел на краешке кровати, не сводя с нее глаз, в которых стоял вопрос. Она понимала, он хочет спросить про Сашеньку — но не может решиться.
Вздохнув, он прилег на кровать, закрыл глаза и тут же заснул. Лала легла рядышком, положив голову ему на плечо. В эту минуту она любила его так сильно, что ни о чем не жалела. Ей казалось, что она просто выдумала свое рождение и детство в Англии. Вся ее жизнь была в России, рядом с Цейтлиными. Ее собственная семья уже много лет не получала от нее даже весточки.
Вероятно, они думают, что она умерла, — и англичанка Одри Льюис была мертва.
Она больше тридцати лет любила Самуила, вместе они прожили двадцать; его семья стала ее семьей. Она похоронила и молча оплакивала его.
Лала никогда не винила Самуила в том, что он оставил ее в России, — вместе они были счастливы.
И какое счастье, что ее саму не арестовали и она продолжала работать в кафе, живая и здоровая, не теряя надежды на то, что он вернется! И вот он вернулся, ее Самуил, живой, вернулся из лагерей, из царства мертвых. Она целовала его глаза и руки, вдыхала его мужской, с примесью дыма, запах. Он почти не изменился.