Сашенька
Шрифт:
— Товарищ Родос, добро пожаловать!
В животе у Сашеньки испуганной бабочкой забился животный ужас. Родос двигался неспешно, как будто был сделан из ржавого железа. Он кивнул товарищам и посмотрел Сашеньке прямо в глаза. Сел в кресло рядом с Могильчуком и стал теребить длинные рыжие волоски, торчащие из бородавки на его подбородке.
Представление разыгрывалось специально для Сашеньки: Кобулов был заодно с Могильчуком и Родосом — «хороший и плохой» следователи. Чтобы ее сломать? Нет, у них были другие, далеко идущие цели: им нужен был бедный дядя Мендель. Остатки прирожденного оптимизма не покидали Сашеньку — она переживет и это. Ясно как день: никто из них еще не сломался.
Так
Если это Ваня и он возвел на нее напраслину, она поймет — после обработки Родоса он перешел в другой мир. Если она не признается, то еще сможет выжить.
Если это Беня, его винить нельзя. Она звонила ему в тот день, чтобы сказать: «Я тебя люблю». Она опять его любила, убежденная в том, что он такая же невинная жертва, как и она сама. Если она не выйдет с Лубянки, то навсегда останется ему благодарна, что познала настоящую любовь.
Но сама она не признается, кто бы что ни говорил, потому что она невиновна. А если не признается, когда-нибудь ее выпустят и она сможет забрать Снегурочку и Карло. Все ради детей.
Двери распахнулись.
Сашенька с дурным предчувствием опустила глаза. Вот оно.
Боковым зрением она увидела, как в проеме двери замаячила высохшая фигура.
— Садитесь, осужденный, — пригласил Родос, указывая на стул напротив Сашеньки. — Вон туда!
Худой старик в синей тюремной робе колебался, указывая на себя пальцем.
— Да-да, вы! Садитесь, осужденный! Живее!
Ее пронзила догадка. Это ее отец? У нее сдавило горло. Он жив? Он дал против нее показания? Это не имело значения: если он жив, она будет просто счастлива.
Папочка! Что бы они с ним ни сделали, что бы он ни сделал ей, Сашеньке захотелось просто обнять отца. А поцеловать его позволят?
— Подследственная Цейтлина-Палицына! — прорычал Родос. — Посмотрите на осужденного.
40
«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Дорогой Коба! Обращаюсь к Вам как старый товарищ, которого Вы знаете больше двадцати пяти лет. Все эти годы я верно служил партии и лично Вам как ее испытанному вождю и ни разу не отклонился от генеральной линии.
Убежден, что своим выдвижением на ответственные посты в нашей великой рабоче-крестьянской партии я обязан исключительно Вашему доверию и заботе. Я готов безусловно подчиниться любому решению Центрального комитета, но я не могу не выразить протест в отношении методов «расследования», применявшихся ко мне сотрудниками органов.
Мне уже шестьдесят один год, и здоровье мое подорвано: затемнение в правом легком, стенокардия и сердечная недостаточность, общая физическая слабость вследствие перенесенного в детстве полиомиелита, жестокий ревматизм — последствия царской каторги и длительной сибирской ссылки. Как член ЦК считаю необходимым сообщить Вам, члену Политбюро и Генеральному секретарю ЦК, следующее: как только меня доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке, от меня потребовали признаний в том, что я являюсь агентом иностранных разведок. Когда же я отказался, три человека повалили меня на ковер и стали зверски избивать резиновыми дубинками, нанося удары по ногам и пяткам. В результате я потерял способность передвигаться, а тело покрылось синяками и кровоподтеками.
В дальнейшем меня избивали ежедневно кожаным ремнем и резиновыми дубинками, нанося удары по тем же местам.
Боль была такой сильной, словно меня облили кипятком или кислотой. Я многократно терял сознание, плакал, кричал и умолял своих мучителей сообщить Вам, товарищ Сталин, через что мне приходится пройти. Когда я упомянул Ваше имя, меня ударили по лицу, сломав нос, скулу и мои очки, без которых я фактически слеп. К тому же меня стали бить по позвоночнику.
Большевистская гордость едва позволяет мне рассказать Вам, уважаемый и любимый товарищ Сталин, о том, что произошло дальше. Даже говорить об этом мне очень больно: когда я, избитый и совершенно беспомощный, лежал на полу, упорно отказываясь лгать партии, следователи запятнали самое имя партии Ленина — Сталина. Они справили малую нужду прямо мне на лицо и в глаза. Даже на каторге я никогда не испытывал ничего и близко похожего на этот страх и эту боль.
Сейчас я нахожусь в своей камере, все во мне дрожит, даже карандаш и то трудно удержать в руках.
Я запуган до такой невероятной степени — я, революционер с почти сорокалетним стажем, — что испытываю чудовищное искушение солгать Вам, Иосиф Виссарионович, и обвинить себя и других товарищей (в том числе ряд честных ответственных работников), хотя это уже само по себе было бы преступлением перед партией.
Я отдаю себе полный отчет в том, что нашему великому государству для защиты своих завоеваний и победы над врагами необходимо и такое оружие, как террор. Я поддерживаю наши доблестные органы в их борьбе с врагами народа и иностранными шпионами. Сам по себе я мало что значу; наша партия и ее благородные цели — вот что действительно ценно. И все же я уверен, что Вам ничего не известно об описанной мною практике следствия. Поэтому я прошу Вас — уважаемого давнего товарища, великого вождя рабочего класса, нашего Ленина сегодня — разобраться в данном вопросе и избавить от незаслуженных страданий людей, искренне преданных делу партии и лично Вам, товарищ Сталин.
Мендель Бармакид, член ВКП(б) с 1900 года».
41
Напротив нее сидел похожий на мертвеца старик с желтой просвечивающейся кожей и пучками грязно-каштановых волос на шероховатом, покрытом струпьями скальпе. Он посасывал десны, нервно оглядываясь, яростно чесался, а потом вдруг надолго застыл, будто в ступоре.
Сашеньке еще не доводилось встречать настоящих зэков, но все в этой развалине кричало, что он зэк, бывалый «сиделец» ГУЛАГа. Она чувствовала, что он много лет провел на Колыме, на рудниках или на лесоповале. От него даже не пахло тюрьмой, у него угасла сама тяга к жизни, которая еще бурлила у самой Сашеньки. Эта изношенная человеческая оболочка существовала без всякой надежды и без души. Сейчас она поняла истинный смысл любимого выражения Берии, да и ее Вани: «стереть в порошок».
Раньше она его не понимала.
Сашенька вгляделась в лицо, на глаза навернулись слезы неужели это барон Самуил Цейтлин, арестованный в 1937 году? Нет, не может быть, чтобы это был ее отец. Этот человек не мог быть ничьим отцом.
Кобулов в предвкушении причмокнул губами — Сашенька заметила, как следователю не терпится приступить к допросу.
— Вы узнаёте друг друга? — резко спросил Могильчук.
— Отвечайте, заключенный, — сказал Родос преувеличенно любезно. — Вы ее узнаёте?
Сашенька покопалась в собственной памяти. Кто он?
Ему, должно быть, лет восемьдесят. Он громко сглотнул и открыл рот. У него не было ни одного зуба, его десны были бледными, покрытыми язвами.
На его шее она заметила пятно и поняла, что это синяк.
— Это она! Она! — заявило создание удивительно ровным, учтивым и хорошо поставленным голосом. — Разумеется, я ее узнаю.
— Назовите ее имя! — тут же потребовал Родос.
— Она совсем не изменилась, даже похорошела.