Сатаки и я
Шрифт:
С того времени, как солнце появлялось на востоке, и до того, как оно уходило в свой вигвам на западе, постящимся женщинам нельзя было выходить наружу. Только ночью они могли выйти на короткое время. Я мог лишь слышать, как они пели одну из молитвенных песен, обращенных к Солнцу. Если бы моя мать и Сатаки находились поблизости, это придало бы мне сил, подумал я. И медленно, несмотря на мучительную боль, я стал тащить череп к их вигваму.
О, как мне хотелось обернуться, схватиться за веревки от черепа и облегчить боль в спине! Но этого я не мог сделать: освободиться нужно было, не касаясь их. Я отошел назад к черепу, затем бегом бросился
Но ненадолго. Снова поднялся на ноги и, обливаясь потом, сделал несколько шагов. Теперь обжигающая боль проникла во все части моего тела. Я направился прочь от толпы вместе с волочащимся черепом. Скрип от него громко раздавался в моих ушах. Наконец я передохнул недалеко от нашего вигвама и крикнул матери и Сатаки, чтобы они молились за меня.
– Аи! Мы это будем делать! – ответила мать.
– О, Апси! Будь мужественным и выполни свою клятву! Мы будем молиться за тебя! – прокричала мне Сатаки.
И я собрал все свое мужество. Встал рядом с черепом, потом побежал от него так быстро, как только мог. Он опять взлетел в воздух, и я не смог разорвать завязок. Но на этот раз я не упал в обморок.
Молодая женщина, сопровождавшая постящихся, вышла посмотреть, насколько толсты завязки, пропущенные у меня под кожей, и есть ли надежда, что я порву их и освобожусь от черепа. Я спросил ее, не очень ли широки завязки, но она ничего не ответила. Однако когда она вернулась в вигвам, я услышал, как она сказала, что мне, видимо, придется потратить много времени, чтобы разорвать завязки. Мое сердце упало. Тогда я стал еще сильнее молиться. И слышал, как женщины тоже молятся за меня. Я снова разбежался и рванулся от черепа, и опять он остался со мной.
В течение этого дня много раз я пытался порвать эти завязки. Отец, брат и Птичий Треск несколько раз приходили, чтобы поддержать меня. Но по мере того, как Солнце спускалось все ниже и ниже на запад, я становился все слабее и слабее, и, когда оно скрылось за горами, я почувствовал, что я уже не могу сделать новой попытки освободиться. Я испытывал только великую боль во всем теле – моя голова пылала, в ушах грохотало, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. И я опять потерял сознание.
Когда я открыл глаза, Солнце уже ушло в свой вигвам. Я чувствовал страшную боль в спине, которая горела. Было еще достаточно света, чтобы я смог увидеть свою мать и Сатаки, выходящих из вигвама. Они подошли ко мне и спросили, смогу ли я встать на ноги. В ответ я лишь потряс головой. Подошли также отец, брат, дядя, за ними стояло много людей. Они все о чем-то говорили, но это было так, как если бы они были далеко, слишком далеко от меня, чтобы я понял их. Наверное, я собираюсь уйти от них по тропе, которая ведет к Песчаным Холмам [24] , думал я, когда услышал, что Сатаки зовет меня.
24
Местопребывание умерших. Иллюзорное отражение этой жизни. – Прим. авт.
Я открыл глаза и увидел, что она плачет. Грохот в ушах затих, и стали слышны ее слова: Сатаки просила меня подняться и сделать еще одну попытку избавиться от черепа.
– Я тебе помогу: лягу на череп и прибавлю ему свою тяжесть, и ты освободишься!
–
Но она была женщиной, давшей обет, – священной женщиной, которую не может ударить ни один мужчина, не может даже коснуться ее, не навлекая гнев Солнца на все племя!
– Нет! Ты не посмеешь ударить ее! – закричали люди. Он свирепо посмотрел на них, потом его взгляд упал на меня.
Странным образом злое выражение его глаз подействовало на меня, неожиданно придав мне силы. Я поднялся и пошел, не чувствуя в спине ни малейшей боли. Сатаки легла на череп и, обхватив его обеими руками, прижалась к нему грудью. Я разбежался и сделал длинный прыжок. Веревки от черепа резко натянулись, завязки разорвали кожу, и я освободился.
Головой вперед я упал на землю. Боль в спине была такая, будто ее жгли огнем. Я потерял сознание...
Очнулся уже в вигваме моего дяди – Птичьего Треска. Рядом со мной были отец и брат. Брат дал мне напиться, потом наложил на мою израненную спину смягчающую массу из жира и кабачков – какое это принесло облегчение!
Отец и брат, дядя и женщины его вигвама – все хвалили меня за то, что я выполнил свою клятву и мужественно перенес мучения.
– Пусть кто-нибудь объяснит мне, почему Черная Выдра так ненавидит меня? – спросил я.
Птичий Треск рассмеялся.
– На это легко ответить. Черная Выдра – очень жадный человек, величайший скупец, который когда-либо жил на свете. Он выдаст свою дочь лишь за того, кто даст за нее самых лучших скакунов для охоты за бизонами. Он ненавидит тебя больше других бедняков, потому что Сатаки любит тебя. Но если у тебя будет много быстрых лошадей, обученных охоте на бизонов, – ха! Как ласков он будет к тебе, как часто он будет приглашать тебя пировать и курить с ним трубку!
– Боюсь, что вы ошибаетесь, – заявил я. – Он ненавидит меня за что-то еще, кроме моей бедности.
– Нет, нет! – закричали они. – Все дело только в твоей бедности и ни в чем больше.
– Иди и захвати много хороших скакунов, и ты увидишь, как изменится его отношение к тебе, – сказал отец.
Они убедили меня, что ненависть Черной Выдры связана только с желанием иметь хороших скакунов. Мне нужно привести ему большой табун, и Сатаки будет моей. Я почувствовал себя лучше, повернулся на бок и заснул.
Рано утром я пошел с братом к реке искупаться. Вернувшись в вигвам Птичьего Треска, расчесал волосы, раскрасился и хорошо поел. Моя спина еще была покрыта болячками, но огонь из ран уже ушел.
Я направился к Великому Вигваму и там, усевшись рядом со стариками, слушал, как воины перечисляют свои трофеи. К моему немалому удовольствию, великие люди племени подходили ко мне и беседовали со мной. Они говорили, что я хорошо выполнил свою клятву, что Солнце со мной и что я буду великим воином.
Вечером я стал прогуливаться поблизости от нашего вигвама, теперь вигвама постящихся женщин, надеясь увидеть Сатаки и, если повезет, перекинуться с ней несколькими словами. Но перед этим убедился, что Черная Выдра находится у себя дома. Было уже почти совсем темно, когда Сатаки и моя мать вышли наружу и подошли к тому месту, где я стоял. Обе они расцеловали меня, сказали, что гордятся мной, и своими нежными пальцами ощупали мои раны на спине. Мать заявила, что там останутся шрамы, но я могу ими гордиться.