Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Так оно и вышло. Недолго ходил вокруг да около.
— Я ведь, Савва Тимофеевич, простой и доверчивый человек. По доверительности и прошу: поспрошайте своего дружка-инженера. О чем они там, в Лондоне, болтали? Русским людям лондонские жидовские заговоры ни к чему. Вы правильно меня понимаете, Морозов?
— Совершенно правильно, полковник. нояв сыскной полиции не служу! И служить никогда не буду. И вообще, вали ты отсюда, мать твою!..
Как уж у него в руке браунинг оказался, ведь он упрятал его в саквояж, но вот надо же, в такую горячую минуту!..
Не учел тяпа-растяпа полковничьей хватки.
Крачковский руку перехватил и так сдавил, что браунинг брякнулся на песок, под ноги какой-то завизжавшей даме.
— Я мог бы пристрелить тебя, Морозов... как собаку! Но, думаю, ты это и сам сделаешь... Не время еще. Подумай. Только не играй в прятки... От меня не спрячешься, Морозов.
Он круто отвернулся и зашагал на дорогу. Там, возле экипажа, стояли его верные берлинские слуги.
Савва Тимофеевич не помнил, как он поднял браунинг. Наверное, машинально сунул в карман. И поделом: Зинаида Григорьевна и доктор Селивановский к нему спешили.
— Чего он так сердито убежал от тебя, Саввушка?
— Денег просил, а я не дал.
— Денег?
— Дело обычное, Зинаида Григорьевна, — встрял доктор. — И полковники в пух и в прах проигрываются. И даже генералы.
— Ну уж, генералы-то? — слишком рьяно возмутилась она.
Доктор ничего не понял, а муженек успокоил ее:
— Ты права: генералы не проигрывают.
Зинаида Григорьевна и Селивановский как пришли, так и ушли в досаде.
У болящего муженька вечером тоже сказалась досада:
— Надоели мне эти вши-виши! Поедем в Ниццу.
Но нельзя же было с бухты-барахты. Собраться надо. Денек-то все равно уйдет.
А пока суд да дело — Красин, джентльмен и угодник дамский, момент уловил, чтобы его прихватить наедине.
Савва Тимофеевич тоже, как и с полковником, не стал церемониться:
— Что вы все круги вокруг меня вьете? Полковнику, видите ли, хочется знать, что Красин делал в Лондоне? Инженеру Красину хочется обещанных деньжат. Не о турбинах голова болит — о партийном пропитании.
— Да, если уж откровенно.
— Куда откровеннее! Так знайте: Андреевой передан... за все прошлые ласки! вексель на сто тысяч! Хватит? Парижские проститутки и те меньше получают. Катитесь вы лучше с жандармским полковником... к одной дребаной матери!
Не желая дальше вести этот крикливый разговор, он повернулся и пошел на вокзал. Зинаида Григорьевна и доктор Селивановский там его и нашли. Хватило ума не расспрашивать. Только пообещать:
— Да-да, Савва, скоротаем ночь тут. Утренним поездом прямо и выедем в Ниццу. Савелий Иванович заберет вещи и нас догонит.
Так оно и вышло.
До Ниццы они не доехали. Оказалось, что лучше пока остановиться в Каннах. Сияющий Лазурный берег, прекрасное, уже летнее — господи, да бывает ли здесь когда проклятая зима! — сливающееся с небом море, особой сутолоки нет. И поменьше, поменьше соотечественников. Это желание высказал сам Савва Тимофеевич, и Зинаида Григорьевна охотно его подхватила. Ницца? Она хороша только тем, что туда переведены из России деньги. Контора Лионского кредита, не так уж далеко. Ради насущных дел всегда можно прокатиться. Не таскать же расхожие франки по карманам. Хотя кое-что у Саввы Тимофеевича еще оставалось в саквояже — он закрывался на ключ. Вовсе-то зависеть от жены он не мог. Болезный, болезный, а ведь характер оставался.
Гостиницу они выбрали на самом берегу. Да, собственно говоря, особнячок, с двумя выходами — через парадное и через веранду. Савва Тимофеевич так пожелал, мол, больной не должен стеснять женушку, ей ведь и погулять хочется. На это нечего было возразить. В самом деле, не сидеть же взаперти, при таком прекрасном море и при такой прекрасной погоде? Зинаида Григорьевна планировала пожить здесь немного, а потом, когда муженек сбросит хандру, попутешествовать по бережку — дай вернуться в Москву, к деткам.
— Не забыли мы — маленькому Саввушке только два годика, надо его отправлять в Крым.
— Надо.
— Да, но о чем ты думаешь?
Действительно, о чем? Мысли о младшеньком бродили где-то вокруг да около, в душу не забредая. Что с ним? Сынульку, даже имя его унаследовавшего, он любил. Но вроде как все последние месяцы забывал про него. Жизнь утекала, как вино из треснувшего бокала, — быстро и неотвратимо. Кислая слякоть оставалась, не более. Даже мало беспокоила навязчивая тень «белого барона» — тоже таскалась по Лазурному бережку, время от времени маяча и в «Царском отеле», так уж слишком громко именовалось их нынешнее жилище.
Цари здесь едва ли бывали. Графы, князья, воеводы? Самоубийственная усмешка дернула его губы: купеческий воевода! Когда-то всерьез называли. Нравилось. Но какой же воевода без соратников? Даже верного черногорца Николая не было при нем. Хотел было взять — и доктор, и женушка ужаснулись: «Да он своим кинжалом всех курортников перепугает!» А что? Пугнуть не мешало бы. Хоть и навязчивого «белого барона» — костюмы менялись, но все под один цвет, подчеркнуто курортный. Хоть и полковника Крачковского, который и на юге предпочитал деловой вид. Даже инженера Красина, коему и вовсе здесь делать нечего, разве что доверчивые карманы потрошить. Можно и разлюбезного доктора, пичкающего каким-то противным пойлом. Вот опять в бокал подливает!
— Да ведь уже и стекло не выдерживает, в трещины пошло.
— Трещины? — Доктор меняет бокал, только и всего.
Новый повод позлиться его помощнице. Женушка?
— Угрюм ты, Саввушка. Уж не обижайся.
— Какие обиды, Зинуля? Угрюм? Надо же! Мы вроде повеселее под венцом были, а?
— Да ведь когда было-то, когда?
Его веселит это сожаление:
— Когда барон Рейнбот еще телят не гонял.
— Са-авушка, каких телят?
— Таких, беленьких, ха-ха!
Угрюмость не нравится, но и веселость не веселит.