Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Устали вы, Савва Тимофеевич. А с точки зрения конспирации — и совсем плохо. Кто же пьет вино левой рукой. держа правую в кармане?
Это доброе, в общем-то, замечание взбесило:
— Да пошли вы все к черту! С вашими горючими газетами, с вашими вонючими партиями, с вашим вечным попрошайничеством!
Не простившись, он ходко выскочил из кафе. И как раз вовремя: туда уже заворачивал доктор Селивановский. Обратным ходом по набережной.
— Да что там делать? Не вино — кислятина! — Ина него рявкнул, но через десяток шагов смягчился: — Что мы, французского не найдем?
— Найдем, Савва Тимофеевич, — не успел отойти от смущения доктор. — Я именно за французским винцом и вышел.
— Не здесь же — на бюргеровской набережной!
Ему трудно было сразу попасть в тон разговора.
Следующий день — следующая же глупая встреча. Андреева!
Они по обычаю опять гуляли с доктором Селивановским. В сущности, он был милейший человек. Мало, что шахматист, помогавший коротать вечера, так и знаток берлинских музеев, как выяснилось. Именно с этой целью они и вышли после завтрака, позднего от нечего делать. Вот тут-то во всей красе на перекрестке Андреева. Берлин — не Москва, здесь пешеходы пропускали густые потоки экипажей и уже появившихся автомобилей. Андреева вела себя на перекрестке как истая немка. Именно так: посмотри налево, посмотри направо. Она пока что не видела замечательную русскую пару, но ведь сейчас и вправо свою кокетливую головку повернет!
Так оно и вышло. И Морозов решил не играть в неузнавайки. Артистка, чего ж тут такого!
— Ба! — вскричал он. — Дражайшая Мария Федоровна! С театром или без?
— Без, — и плечиками так кокетливо повела, пока он прикладывался к ручке. — Но ваш спутник? Вы меня не познакомили, Савва Тимофеевич.
— От внезапности и приятной растерянности, — расшаркался перед ней не на немецкий — уж на парижский лад. — Да-да, мой милейший доктор. Николай Николаевич Селивановский.
Тот тоже не ударил лицом в грязь, то бишь в чистейший немецкий тротуар. И шляпу приподнял, и приложился как надо. И дал повод Андреевой попенять:
— Все доктора у вас, Савва Тимофеевич. Все доктора! То Чехов, то Вересаев, то здесь уже — снова доктор! Я рада знакомству с вами. Николай Николаевич, — и она заперебирала ножками, тоже как бы расшаркиваясь. — Все под богом ходим. Вдруг как заболею от этой гадкой немецкой кухни? Одно утешение: завтра же в Россию.
«Вслед за Красиным! — подумал Савва Тимофеевич. И еще подумал: — Вот как у вас! Одними поездами не ездите?»
Знакомя Селивановского с Андреевой, он расточал похвалы Художественному театру, а Селивановский поддакивал:
— Да-да, прекрасно. «Чайку» и я, грешный, смотрел. «Вишневый сад». Вот на «Дне» не бывал. Жаль, все говорят.
— А вы не слушайте, — маленько подстраховал ретивую Андрееву. — Успеем и на самое дно скатиться. Не так ли, милейшая Мария Федоровна?
— Вы, Савва Тимофеевич? Вы никогда не скатитесь. В здоровом теле — здоровый дух!
Тело она, пожалуй, и знала, но что толковать о духе? Лучше продолжать телесное знакомство — в смысле услаждать российское обжорство.
— Мы с Николаем Николаевичем от безделья намерились было в музей, но какие музеи с женщинами?
— Никаких музеев, — с самой непосредственной игривостью взяла она обоих под локотки. — Я проголодалась, а обедать в здешних ресторанах боюсь. Вы подыщете что-нибудь неотравное?
— Подыщем, — первым Селивановский согласился.
— Без смертельных котлет, — со всей определенностью добавил Морозов.
Оставалось дело за малым: взять да выполнить достойно свои обещания.
Но дальше-то, вечером, что?
Селивановский был чутким человеком, как и положено доктору. Он вдруг смущенно признался:
— У меня здесь, в Берлине, старинная приятельница объявилась.
Савва Тимофеевич, ловелас отменный, его ухищрения заметил и только хмыкнул:
— Старовата ли старинная приятельница-то?
Селивановский лихо вышел из затруднительного положения:
— Если сравнивать с прекраснейшей Марией Федоровной.
— Да ладно, Николай Николаевич, отпускаем.
За разговорами они пришли уже домой, — если можно назвать домом гнездовье полковника Крачковского, — и теперь не знали, чем дальше заняться. Выпить — выпито порядочно, поесть — наелись по-русски, на ночь глядя. Надо было или провожать Марию Федоровну в гостиницу, или.
— Все-таки долго не задерживайтесь, придется и вас взять в провожатые. Ночь надвигается, страшновато как-никак.
— Часа в два управлюсь, — залихватски пообещал доктор, сбегая вниз.
Этого выгнал, но разлюбезную пассию не выгонишь, хотя его в сон тянуло. Но и тут выход нашелся в деловом предложении:
— Обсудим, посланница Красина, наши финансовые делишки?
Она была удивлена такому приятельскому началу. Но смолчала, нахохлившись.
— Все, что лично обещал Красину, дам. Тебе же, Мария Федоровна, оставлю векселек.
— Да ты что, Савва, уезжаешь куда? — удивленно подняла она брови.
— Уезжаю. Туда!.. — правая рука у него уже привычно дернулась.
Мария Федоровна вскрикнула, заметив холодный проблеск металла.
— Ну вот. — смутился Савва Тимофеевич. — Несвойственная революционерам пужливость. А еще ниспровергать всех и вся собираетесь!
— Этим пусть мужчины занимаются. Мое же дело. Иль я не женщина?
— Теперь не женщина. Теперь — векселек!
Он подбежал к письменному столу, пощелкал ящиком и сел писать. И всего — то несколько слов, долго ли? Вписать в банковскую бумажку все, что заблагорассудится. Больше ста тысяч рассудить — ссудить, безвозвратно, конечно, он не мог. Да и то — не жирно ли? Запечатывал вексель в конверт сердито. А говорил уж совсем загадочно:
— Спрячьте куда подальше. На грудь любвеобильную. В случае чего, предъявите в Москве, в Купеческий банк. Не торопитесь. Это вроде завещания.
— Завещания? Вы в своем уме, Савва?
— Пожалуй, не в своем, Маша. Теперь я даже в любовники не гожусь. Ступай. Скажи внизу моему верзиле, чтоб взял экипаж. Да!
Брызнувшие из глаз слезы не смягчили его души. Кажется, первым желанием было — швырнуть ему в лицо проклятый конверт! Но ведь дисциплина. Одно воспоминание о темно-холодных глазах Красина остудило пыл. Она нервно сунула на грудь конверт, еще хранивший тепло рук этого необъяснимого человека. Чего-то еще ждала. Чего?