Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Если бы да кабы! Растерял ты, Саввушка, мужскую прыть, растерял.
— Ну, погоди, непотребная!
— Да потребная, потребная же. Баба чует, баба никогда не ошибается. Ой, дуролом, что ты делаешь?..
А ничего. Ничего особенного. Пока друг Алешка выйдет из крепости, синяки заживут. По всему выходит — в последний раз встречаются. А дальше — ду-ду, под конвоем во Францию!
Выпроводив ее из Москвы, теперь уже невенчаную женушку Горького, он предался обычному российскому самобичеванию.
Нет, так жить нельзя. Ради чего?!
Глава 3. Дорога в сумасшествие
Майский день был пасмурен.
Из всех родичей провожать его на вокзал пришел один Тимоша. Так распорядилась
Савва Тимофеевич ходил по перрону под руку с Тимошей и курил. Гимназист шестого класса ступал степенно и важно — ему впервые доводилось отправлять отца за границу. Отец что-то говорил, но он плохо слушал от сознания важности происходящего. На его долговязой, еще не выровнявщейся фигуре гимназическая шинель болталась как на плохой вешалке. Тимоша думал о том, что сказать завтра сверстникам-гимназистам, а вовсе не о напутствии отца. Вообще-то обычно напутствует провожающий, да ведь уезжает-то отец? Так что слова стали все-таки доходить до оттопыренных под фуражкой ушей. Споткнувшись на какой-то своей навязчивой мысли, отец тем не менее горячо продолжал:
— Прародитель — Савва Васильевич. Дальше — Тимофей Саввич, отец мой. Дальше — Савва Тимофеевич, то бишь я. Смекаешь? У нас все Саввы да Тимофеи. Стал быть, ты — опять же Тимофей Саввич, как твой дед. Уже четвертое поколение! Не шуточки. Во всем мире идет вырождение купеческого сословия, да купцами и не называют, просто — буржуа. Еще не проходили в гимназии? Я уж забыл, в каком это классе. Ну да ладно. Главное: счет поколений. Скажу тебе, Тимоша: третье поколение, то есть мое, очень опасное. Хиляки? Я вроде бы хиляком себя не чувствую, а вот третьим — да. В жизни надо всегда быть первым. Как завидую Савве Васильевичу! Ему труднее всех пришлось — подумать только, крепостным у какого-то гуляки-помещика был. Но ведь выжил, до девяноста двух лет наше состояние множил. Сын его, мой отец? Только до шестидесяти четырех дотянул. Тогда вопрос: сколько же мне отпущено?
Следовавшая по пятам Зинаида Григорьевна осекла его:
— Что ты своими россказнями мозги ребенку забиваешь!
Савва Тимофеевич круто обернулся, чуть не опалив папиросой раздувшейся на ветру ее вуаль:
— Ребенок? Его прадед в такие годы уже челноки на фабрике гонял!
— Может, и Тимошу к станку?
— Неплохо бы. Да вместе с тобой-то! Забыла, поди, свое дело, присучальщицa ненаглядная?
Для Зинаиды Григорьевны было самое унизительное оскорбление — когда напоминали ее девичье прошлое. Но муж уже набычился как истый бизон, попадать на его рога сейчас не хотелось. Терпи, терпи. Один звонок все-таки уже был, а дальше барон Рейнбот, который остался на площади, отвезет их с Тимошей в своих санях домой, к теплому и уютному камину. Зинаида Григорьевна нешуточно зябла, хотя была в не пробиваемой ветром собольей шубке. После майских теплынь отзимок начался. Проклятая Московия! Ей тоже хотелось на юг, к теплым морям, но тащиться в тесных купе на пару с Саввушкой? Лучше подождать, пока начнется настоящий сезон. В Ниццу съедутся все знакомые, графы, бароны, даже великая княгиня Елизавета Федоровна приедет лечить свою скорбь. Можно подумать, ей, Зинаиде, легче! Она тяжко вздохнула, так что край вуали шевельнулся.
— Ага, для последнего поцелуя? — вдруг неожиданно, как все у него сейчас было, разошелся Савва.
На губах у него застрял противный окраек вуали, поскольку руки были заняты: одна держала Тимошу, другая попыхивала папиросой. Так и ткнулся, наобум:
— Тьфу!..
Хватило ума извиниться:
— Не к тебе это, Зинуля, к моде проклятой. Когда-то я тебя без всяких вуалей челомкал, да на травке-то зеленой, а?
Слышавший все это Тимоша хмыкнул. Зинаида Григорьевна не в шутку рассердилась:
— Ты забываешь, что дитя рядом?
— Мужик! — рявкнул в ответ Савва, перекрывая звон перронного колокола.
Третий звонок.
Он ступил на подножку. Вагон уже мягко трогался с места. Но он успел еще прокричать.
— Не забывай отца, Тимоша. Не забывай! Прощай, прощай!
Да что
Федор Григорьевич Гриневский, их славный домашний доктор, рекомендовал в спутники Николая Николаевича Селивановского, тоже опытного врача, да и человека приятного во всех отношениях. Из любезности и сам Гриневский провожал до Варшавы. Савва Тимофеевич догадывался — не только любезность и наказ Зинаиды Григорьевны. присматривать, и все такое.
В этом его убедила недавняя домашняя сцена. Бог весть, с чего ему вздумалось зайти в будуар жены — он давно уже там не бывал, — какая-то срочная надобность оказалась. Да- да, разговор именно о крымской даче. Он, конечно, с обычной иронией усмехался: не будуар, а филиал музея фарфора! Страсть такая воспылала — в спальне музей устроить! Перед кем там хвастаться? Но ярчайшие цветы мастеров Мейссена целыми гирляндами обвивали хозяйкину кровать; вроде цветочной клумбы получалось, да ведь бабу на эту клумбу не завалишь — причинное место о жесткий фарфор натрешь. Ладно. Трюмо и то обвито фарфоровыми гирляндами: тут ничего, вроде озерка в глубине сада. Хотя бесчисленные толпы ваз! Входя, сторонись и справа, и слева. Заденешь, разобьешь, так от крику с ума сойдешь — бывало, бывало это с ним, когда он еще пробирался к женушкиной кровати. Вот и в тот день, приехав из Покровского, он едва ступил в тамбур будуара, как услышал голоса. Да, у Зинаиды Григорьевны был домашний врач Гриневский. Дело женское, нечего глаза мозолить, можно бы и обратно повернуть, да остановил требовательный голос жены:
— Вы со мной согласны, Федор Григорьевич? Савву Тимофеевича все время нужно держать под наблюдением.
— Так-то оно так, Зинаида Григорьевна, но все же я врач, а не жандармский капитан.
— Фи! Как вы выражаетесь, любезнейший Федор Григорьевич! Я пригласила вас, чтобы свое требование высказать. Понимаете?
— Понимаю, понимаю. Ибо вы говорите почти теми же словами, что и капитан Джунковкий.
— Выходит, он глуп. как и я, грешная?
— Что вы, любезнейшая Зинаида Григорьевна, что вы! — залепетал Гриневский, который денежки-то получал из рук хозяйки — Морозов до этого не снисходил.
— Ну, так и смотрите. Да внимательнее. Да чтобы он сам-то этого не замечал. Таково желание его матушки Марии Федоровны. И кое-кого других.
Ему было неудобно выслушивать этот домашний разговор. Он вошел с самой любезной улыбкой:
— Лечимся? Все лечимся?
— Ох, Саввушка! — засуетилась Зинаида Григорьевна. — Годы, годы. Не мешает и тебе подлечиться. Уж можешь быть спокоен: мы подберем для тебя прекрасные европейские курорты.
— Не сомневаюсь, — у жены поцеловал ручку, а Гриневскому отвесил приятельский поклон, поскольку сегодня еще не виделись. — Ну, кого вы мне в спутники определили?
— Да Федор Григорьевич Селивановского советует. Сам-то он не может надолго отлучаться, разве что до Варшавы. Все-таки здесь дети остаются, да и твоя забытая старушка, — игриво повела она вальяжными, отливающими бархатом боками.
— У-у, такая старушка еще меня переживет! Старая, фабричная закалка.
Он осекся, потому что глаза у Зинули загорелись злыми огоньками — разве можно при посторонних вспоминать о фабриках!
— Что-то ты в мизантропию подался, Саввушка? Неужто любовницы твои поразбежались?