Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Раньше слову доверяли, а теперь телеграфу! И кто его только выдумал?
— Это уж тебе лучше знать, ученый ты купчина!.. — не осталась в долгу и матушка, тем более что советчики — соглядатаи ее подзуживали.
— Ладно, разберусь на месте, — не стал он обострять отношения, сразу же поспешил на вокзал.
В Орехове дела складывались даже хуже, чем он предполагал. Мастера не дураки, кого кулаком, кого посулом заставили держать свою сторону. Попахивало забастовкой. Ведь и телеграмму-то с намеренным запозданием отбили. Объяснение чин чином, мол, не хотели
— И как теперь перед благодетельницей отчитываться будем?
— Позор-то, гли-ка какой!
А то, что ревизориха не выпустила из ворот явно ущербные «штуки», во внимание не принимали.
Выпусти, так конкуренты обхохотались бы. До чего дожил Морозов! Не злой мужик Прохоров, а тоже на своей Трехгорке руками бы бока подпер: «Меня поперед пропускаешь, а, Савва Тимофеевич?»
Дело известно — на радость конкуренту. Ведь сказано: не зевай!
Настоящей забастовки еще не было, но уже какой-то комитет успели сварганить. Кто прошлые обиды вспоминал, кто по дурости. Власть хозяйская, да хозяев-то многовато.
Конечно, для того и создавали паевое товарищество, чтобы, на случай какой катавасии, сообща рублем отбиваться. Но пайщики и не думали за простой расплачиваться своим рублем. Хуже того, на праздники сумятица вышла, и рабочие не получили не только наградных, но и самой мизерной зарплаты. Святая Троица грядет, а выпить не на что! В голосах послышались отзвуки пятнадцатилетней забастовки:
— На кой ляд останавливать главный цех?
— Детишки не кормлены.
— Нутро опять же сухим огнем горит!
— Хозяину что, поди с утра помолился.
— Опохмелился, да-да.
С этим спорить не приходилось: было дело по утренней горячности.
Савва Тимофеевич осмотрел забракованные «штуки». Не поспоришь: пока отсутствовал, вместо миткаля и вельвета портянки гнали. На случай войны, что ли? Так на военных заказах никогда не наживался.
В церквях звонили, Святую Троицу славить призывали. А народ не расходился, гужевался у ворот фабрики. Хозяин! Делай же что-нибудь!
И он решился. В сейфе было тысяч сто своих, личных. Он имел право единолично ими распоряжаться.
Но когда призвал кассира и велел без ведомости, только под личную запись, делать выплаты, показали зубы матушкины пайщики. Вот уж не думал, что Кондратьев, Назаров и иже с ними посмеют перечить, был неприятно удивлен. Целым хором запели:
— Да как же мы-то?
— Деньги, Савва Тимофеевич, конечно, ваши, но ведь и нам глаз колет.
— Что мы, изверги?
— Да без соизволения Марии-то Федоровны!
— Ведь баловство, Савва Тимофеевич, попустительство фабре!
— Не сносить головы нам всем.
И он, директор-распорядитель и мануфактур-советник, почувствовал себя каким-то наймитом. Но кто его нанимал? Не он ли сам себе и должность такую установил?
Тут
— Савва Тимофеевич, не довести бы дело до истинной забастовки! Воля ваша, но я обязан следить за достойным времяпрепровождением рабочего люда.
От таких изысканных словес Савва Тимофеевич расхохотался:
— Вот и следите. в нашем «Трактире трезвости»!
Ведь и это новшество было затеяно с горячей руки Севастеи.
— Продолжать выплату, — вытурил из кабинета всех советчиков, в том числе и штабс- капитана, который был, как-никак, полицейской властью.
Понимал, конечно, что и этот произвол ему с ослиными ушами приплетут. Но остановиться уже не мог. Ему хотели организовать какую-то полицейскую забастовку, а забастовки не будет! Это можно уже было понять по песнопениям, которые слышались не только из «Трактира трезвости», но из трактиров обычных — несколько их по Никольской дороге глаза мозолили. Но ведь во славу Святой Троицы?
Уже в конце денежной раздачи сообразил, что кого-то недостает.
— Иванова? Почему не идет за деньгами Иванова Севастея?
— А ее штабс-капитан в околотке запер, — подсказали с явным сочувствием. — Грит, за явное учинение беспорядка.
Первым желанием было — пойти да разнести этот чертов околоток, где обретается вечно пьяный штабс-капитан. Но он только грохнул кулаком по столу, чем и сбил ненужную ярость. Нападение на полицейский участок, хоть в силу местоположения и подопечный директору-распорядителю, не сулило ничего хорошего. Ярыжки вроде Устинова не преминут этим воспользоваться.
То же он сказал и сынку Севастеи, который поджидал его за дверью с робким поклоном:
— Подождать надо, Михаил.
За пятнадцать лет парень вымахал в рослого и сильного мужика. В нем уже просматривались белокурые польские черты — отцом-то его был ссыльный варшавский дворянин. Кажется, и фанаберистость оттуда же. В отличие от матери, на фабрику он не пошел, подался в лесники-охранники все к тому же Олегу Вязьмину. Недалеко было, при первом же известии прискакал. Конь служебный, барский, чего уж. Оружия ему пока барин не давал, но кнутище! Право, и Морозову стало не по себе. Это на первых поклонах он робким казался, а дальше дерзкое, идущее, наверное, от польского инсургента. Выпрямившись с неподобающей горделивостью, он заявил:
— Савва Тимофеевич, тогда я сам мать освобожу.
Будучи неробким человеком, Морозов вздрогнул от нехорошего предчувствия:
— Замолчи, Михаил!
Мишей, тем более Мишкой, называть его не решился. Такие прямиком идут в разбой да на каторгу.
Надо было гасить пожар, пока он не разгорелся.
А пожарник-то кто? Все тот же — штабс-капитан Устинов! Он был доволен появлением директора в своей заплеванной каталажке.
— В кои-то веки, уважаемый Савва Тимофеевич!
— Думаю, нам ни к чему выносить сор из избы. Да и полковнику Буркову лишние хлопоты не нужны, — не замечая гаденькой ухмылки, отрезал ему с порога.