Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Ночь напролет штудировал штаб-ротмистр папиросной тонкости мысли, понял не много, но главное-то узрел: крамола! Утром в пакет ее, газетку, под сургучную печать — да с нарочным во Владимир.
На той же ноге нарочный и вернулся. С приказом уже самому прибыть. Честь, известно.
Поблагодарил полковник Бурков за ревностную службу, однако ж заметил:
— До Бога далеко, до Воеводы нашего далеко вам, штаб-ротмистр. Берите попроще. Пока что — окружение его.
Окруженьице — это же старослужащие. Даже родственники морозовского клана. Все на хорошем счету, чего бога гневить. Хоть Диановы — почтенная семья, хоть Лебедевы, доктор Базилевич со своей супругой — еще первые роды у хозяйки принимал. Федотов, Кондратьев? Нет, господа хорошие, чего их напрасным подозрением марать? Устинов считал себя человеком чести.
Полковник Бурков заглянул в свое досье:
— А вот новый заведующий электрической станцией? Он ведь взят вместо Кондратьева?
Устинов не знал, что отвечать. Хозяин ни с того ни с сего вдруг заменил главного механика Кондратьева, еще служившего при Тимофее Саввиче, на какого-то безродного инженера, обличьем маленько и на еврея похожего. Красин Леонид Борисов? Говорят, лучшую электростанцию в Баку построил.
О каждом новеньком справки наводил. Кто что пьет и сколько берет на грудь. Кто каких ткачих и по каким кустам тискает. Где приворовывает и на какие шиши дом строит. Но за этим никаких грехов не водится.
Полковник Бурков, однако ж, сделал совершенно неожиданный вывод:
— Безгрешник? Вот то-то и плохо. Как это — не пить? За бабами не волочиться? Не тащить с хозяйской фабрики все, что плохо лежит? Но главное, главное, как обойти своим вниманием ткачих? Таких-то толстожопеньких!
Штаб-ротмистр обомлел: неужто дознался? Как ему, гусару по натуре, обойти такую ораву бабья? Да ведь как говорится, во лесочке, за кусточком.
Пот прошиб штаб-ротмистра. Полковник истолковал это по-своему:
— Печку перекалили мои лешие денщики. Разрешаю расстегнуться.
— У-уф!.. — имел полное право вздохнуть Устинов, благодаря пузатую, как его контролерша-наушница, голландскую печь.
Сам-то полковник давно все пуговки расстегнул. Штаб-ротмистр, отдышавшись, уже более основательно докладывал:
— Стало быть, его даже недолюбливают. Заносчив перед работным людом!
— С хозяином какие отношения?
— Всяческие. но меня близко не подпускают.
Полковнику это не понравилось:
— Должны подпускать, поскольку мы — власть! Изящнее, потоньше надо работать, штаб- ротмистр.
Вот и пойми: то насмешка, что посягает на самого хозяина, а то тонкости какие-то. Не нравилась ему заумь начальства, а что возразишь?
С обидой уехал он из Владимира, вечером надрался уж истинно по-гусарски, — хотя служил-то всего лишь в драгунском полку, — вечером ни за что ни про что побил свою зареванную контролершу-осведомительницу и ей про «тонкости» по голой заднице вышлепывал. Ничего не добившись, кроме вонючего пыхтенья, пинком отшвырнул к порогу и перешагнул, как через пустое место.
Э-эх, была не была! С пьяных глаз прямо к хозяину потащился. Зачем? А кто его знает. Правду-матку, поди, искать.
Открыли ему не сразу, но встретили радушно. Даже швейцар как-то двусмысленно улыбался. Но ведь у самого-то Устинова только одна мысль была:
— То-оньше надо, как говорит господин полковник, — радушно пошел он навстречу тоже радушному хозяину.
На этот раз хозяин даже изволил руку подать. Чем окончательно растрогал Устинова.
— То-оненько, тоню-сенько я!
— Ага, — согласился хозяин, ведя его за собой. — Но ведь где тонко, там и рвется?
— Ну, эт-то потому, что промерзшую шинель. на службе проклятой, на службишке!.. Олух-денщик с потных плеч на ходу сдирал. Забо-отлив, старый пьянчуга!
Крепкий был мужик — Устинов. Он где-то на завалинке свою закипавшую кровь охлаждал, приморозился. Рукав-то, чай, оторвался. Но Устинов не унывал.
Ой, Мороз — мороз,
Не морозь меня.
Похмели — и,
Да подсогрей, чего тебе стоит, хозяин?..
Морозов быстро распорядился, чтоб жандармскую кровь опять подогрели. Но Устинов больше уже не хмелел. Все про «тонкости» говорил. С каждой чаркой все умнее да разговорчивее становился:
— Сав-авва Тимофеевич, кормилец вы наш и.
—... поилец, это уж верно, — самолично наливал хозяин.
— Истинно так! — смачно шлепал мокрыми губами штаб-ротмистр. — А мой полковник про какие-то газетки намекает. Папиросная, вишь, бумага.
— Хорошая бумага, ротмистр. Если хотите, я вам презентую. От нечего делать, вечерком самолично папиросы набиваю. Люблю настоящий табак, а на фабриках дрянной бывает. Хотите, научу и вас, как с папиросной бумагой обращаться?
— Спасибо, только говорят, на бумажке-то папиросной газетки печатают?
— Ну, это уж враки, ротмистр. Как такой газеткой задницу подотрешь?
— Уж истинно — тонка-а.
Что-то его с пьяных глаз смущало? Кашель? Откуда в таком теплом доме кашли?
Хозяин-то, конечно, слышал, что в соседней комнате едва сдерживают проклятый кашель. А выйти оттуда иначе, как через гостиную, было нельзя. Вроде как чего-то соображал Устинов:
— Гости?..
— Нет, дальний родич, можно сказать, пятая вода на киселе. Эй, там, Иван, заткни глотку! Поговорить с хорошим человеком мешаешь.
— Чего ему одному кашлять-то? Самое милое дело — выпить за компанию. Я его счас!..
Устинов встал, с явным намерением идти в соседнюю комнату. Морозов не мог сдержать пьяного и настырного жандарма. Что делать?
Но прежде чем Устинов дошел до двери, она сама распахнулась, и на пороге появился. седой как лунь старикашка, опиравшийся на клюку.
Морозов и сам обомлел: не померещилось ли?
Старик подсел к столу, в тень от висячей, игравшей хрустальными бликами лампы.
— Знать, помираю, Савва Тимофеевич. Пить-то мне нельзя, да уж все равно — за нашего блюстителя закона!