Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Уж лучше сказать — Сатин, — вмешался тоже перепачканный известкой Немирович. — Читал ведь? Нравится?
Савва Тимофеевич забыл, кто там у них Сатин, кто Барон, — похмыкал весело:
— Да разве на пустое брюхо хвалят? Пойдемте к Тестову.
— Я не могу, — поскучнел Немирович. — Константин Сергеевич приболел, а через час репетиция. Валяйте уж без меня.
Без него и завалились. Московский, с иголочки одетый барин, на рукаве которого все- таки остался след от известки, и верзила-мастеровой, размахивающий рукавами косоворотки, как сизыми крыльями. К Тестову в смазанных сапогах, конечно, не ходил, но кто остановит Савву Морозова?
Официант еще издали бросился навстречу, смахивая полотенцем пыль с его обуви.
— На сколько персон, Савва Тимофеевич?
— На две. Разуй глаза!
Официант видел спутника, но принял его за кучера или охранника. В последнее время богатые купцы расхаживали «в сопровождении». Голодуха на Волге, полно разбойных голодарей и в Москве.
Отдельный кабинет, конечно. С диванами и заранее поставленными в лед шампанским. На антресолях, прикрытых, как в театре, тяжелым бархатом. Но нижний шепот все же слышен:
— Опять чудит Морозов! Кого наверх повел?
— Лицедея какого-нибудь. С театрами, вишь, возится.
— Нет, думаю, с охранником. При его-то капиталах!
— Да что он, в кошельке их носит? За пазухой?
— Пазуха-то у него всегда револьвером занята.
— Ой, господи, страсти какие!
Посмеиваясь, Савва Тимофеевич вытащил свой неизменный браунинг и сквозь портьеру саданул над головами говорунов. Горький только и сказал:
— Н-ну!..
Прибежавший хозяин под поклон посмеялся тоже:
— Сигнал, Савва Тимофеевич?
— Сигнал. Пора подавать.
— С-час будет! — опрометью бросился вниз хозяин, подгоняя официантов.
Те цугом вошли и в минуту все расставили — разлили.
— Молодцы. Посмотрю по вашему дальнейшему усердию. Пока — свободны. — Савва Тимофеевич похлопал гостя по плечу: — Ну-ну, не робеть! Здесь робких не любят.
— Везде не любят.
— За что пьем?
— За ваш должок, Савва Тимофеевич.
Он непонимающе вскинул ершистую голову.
— Помните, в лесу у Буркова вы говорили: рад буду и тебе услужить?
Савва Тимофеевич кивнул. Но поинтересовался:
— В чем заключается услуга?
— В Нижнем мы Народный дом открыли, для бедных детишек хотим новогоднюю елку организовать. С подарками, само собой. Ситчику мальцам подбросите?
— Сколько?
— Полсотни человек, по два аршина на человечка, считайте.
— Уже посчитал. — Морозов достал записную именную книжку с английским нестирающимся карандашиком. — Чтоб потом не заговориться. Да и не тащить же ситчик из Москвы. В моей нижегородской конторе получите. Наверное, и конфет надо? — Не дожидаясь ответного кивка, он и конфеты вписал. — Игрушку какую-никакую? В моих лавках игрушек, как и конфет, нет, но приказчик купит. Сунь в карман записку да давай деломзаймемся. Остывает! Нельзя, чтоб дело стыло.
— Да уж у вас, Савва Тимофеевич, остынет, как же!
— Вот тем и живу, Алексей Максимович, что везде и всё подогреваю. Холодная у нас страна, ленивая.
Он нахмурился. Но долго травить душу не мог. После второго бокала и второй папиросы ясненько улыбнулся:
— К черту дела! Ни дна тебе, ни покрышки, Алексей Максимович!
— На «ты» вроде уже?
— Да чего там! Вроде Володи. Владимира Ивановича. Сдается мне, он «дна» не видит. В отличие от Константина Сергеевича, который.
— Да, да, захваливает! Но ведь и артисты моих обитателей «дна» не знают. Дядя Гиляй обещает помочь-поводить их по трущобам Хитрова рынка. Что, не составите компанию, Савва Тимофеевич?
— Вот Хитрова рынка мне только и не хватало! Но, между прочим, обширная усадьба
моей матушки своими нижними заросшими садами как раз к Хитрову рынку и спускается. Твои босяки, Алексей Максимович, постоянно дыры в ограде делают.
— Вот я и говорю: посмотрим их. Да, может, и по шеям надаем!
— А если — нам?
— Ну, мне, босяку, не привыкать. А у вас ведь пистоль? Приоденьтесь соответственно. Мне-то чего, и в таком виде можно, — Горький расстегнул ворот косоворотки.
За этим столом какое-то безумие зарождалось. А тут и нынешнее безумство: на пороге кабинета предстал Бугров.
— Не пристрелите, Савва Тимофеевич, — пьяненько пошел он с объятиями. За ним шествовала целая дюжина официантов с подносами. — Не люблю ходить в гости без сопровождения. А тут такие люди! И нижегородец-бузотер, и сам Савва. Ну, рад, уж истинно!
Чему было радоваться, Савва Тимофеевич не понял, а Горький-Пешков, как малая пешка в этом купеческом величии, просто промолчал и уткнулся в бокал. Но не мог же купец купца выгонять.
— Смел ты, Савва Тимофеевич, — по-домашнему уселся в услужливо поданное официантом кресло Бугров и расстегнул свой старообрядческий длиннополый сюртук. — Во всех смыслах смелёнок. Ну, кто решился бы стрелять у Тестова? Да хоть и у меня, в моей лесной хибарке?
Савва Тимофеевич досадовал: беседа с Горьким вполне могла перейти в ругань с Бугровым. Одно утешало: хлеботорговец настроен был мирно, да и пребывал на последнем взводе. Полчаса не пройдет, как нальется до краев и заранее оплаченные официанты, с разрешения хозяина Тестова, уложат его отсыпаться в соседнем кабинете. Дело известное.
Так оно и вышло. Савва Тимофеевич не выпроваживал на этот раз официантов, они стояли обочь, настороже. Как только Бугров начал валиться из кресла, четверо молодцов, — а меньше нельзя! — взяли его за руки за ноги и с трудом вынесли в соседний кабинет.
— Вот они — наши главные промышленники, — брезгливо поморщился Савва Тимофеевич. — За Россию ратуют, а Россию пропивают. Слышал я, разоряется старичина Бугров?
— Ты из Москвы слышал, а я доподлинно знаю: перед разором. Насолил он всем в Нижнем, кого до тюрьмы, кого до сумы довел — дружно за него взялись. Всем миром. Приехал лучших адвокатов нанимать. Бугрова не жалко, — жестко поджал губы нижегородец, — нос его крахом начнет гибнуть и волжская хлебная торговля. Чего хорошего? В такие-то голодные годы.