Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— Я говорю: театр начинается с вешалки. Как встретят, так и настроят. Человек не должен замечать перехода с улицы в наш игривый, надуманный мир. Нет, не зрелищная парадность. Ошеломить наивного зрителя? Это и кабаре Омона умело. с голыми-то девицами! Не ублажать, может, мысль будить? Мы на сцене, а зритель там, в зале. Надо ли отвлекать его внимание всякими финтифлюшками?
— Простота на сцене, простота и в зале, — хозяйственно подвел итог Немирович.
Хозяин, кажется, их понимал. На свой купеческий аршин мерил. Если в его фирменной лавке ситчик Никольский продается — все внимание этому ситчику. А если уж в другой лавке бархат огнистый — не засти огни ни ситцем, ни нанкой. У Омона гулящая мишура — им нужен благородный покров, да? Всего и без всего? Костюмов, драпри, самих кресел?
— Я вас понимаю, господа, — к своей истине шажком, скромно, но подбирается именитый архитектор. — Думаю все эти дни. и даже ночи, что делать, бессонница. Так вот она и вразумила: не выпячивай себя, архитектор! Дай волю артистам. Надеюсь, не будет никакой лепнины ни на потолке, ни на стенах? И уж упаси бог от позолоты и бархата! Красивые, чистые, деревянные кресла. Упадет сбыт бархата в лавках Саввы Тимофеевича, но ведь вы не в обиде, ваше степенство?
Немец, немец, а круги крутил не хуже купца-владимирца. Савва Тимофеевич улыбнулся:
— Убыток спишем на купцов Алексеевых!
Нынешний Алексеев не любил, когда слишком-то часто упоминали и трясли его родословное древо. Он нервно усы поглаживал. Шехтель этого не замечал.
— Простота? Она же и красота? Да, повторю: кресла под мореный дуб. Везде благородное дерево. Даже в фойе, господа. Не от скупости — от полноты душевной. Давно заметил: чем больше мишуры — тем глуше душа. А вы ведь пробудить ее стремитесь?
Немец превзошел не только москвича, но и словоблудливого владимирца. Поэтому резко и сменил тему:
— Вас сцена, конечно, интересует?
Смущенно кивали господа артисты, восхищенно смолил очередную папиросу купец- театрал. Как же без сцены!
— Сцену я заставлю крутиться по вашему желанию. Но предупреждаю: в машинном хозяйстве не обойтись без заграничных заказов. Деньги немалые. Савва Тимофеевич — он умеет считать?
— Уж посчитал. С божьей помощью, осилим. Машины привезем из Германии. — от огарка прикурил другую папиросу. — А машинистов найдем у себя. Те же мои, ореховские. В той же Германии да в Англии и стажировались. Почему бы от ткацкого дела к делу театральному не приобщиться?
— Да-а, Савва Тимофеевич, купеческая душа. — не скрыл восхищения и бывший купец Станиславский. — Но мы чего-то молчим о самом проекте? Не запамятовали?
Нет, не запамятовал Савва Морозов. Просто трудно ему было начинать денежные разборки. Что при строительстве этого особняка на Спиридоньевке, что при дачной постройке в Покровском, говорил: Франц Осипович, я вам полностью доверяю, деньгами сорить не будете, но и скупость ни к чему, делайте, как вам сердце подскажет. Но то — из своего кошеля, и на свой единый вкус. Здесь же — двое, а теперь уже и трое, директоров, три пары глаз. И три кошеля, хотя шире-то ему, Савве Морозову, придется расхлебенивать. Алексеев родовые купеческие капиталы прожил, а Немирович особых и не имел. Тем более уж артисты! Общество на паях — какой может быть пай у той же Оленьки Книппер?
Видно, краска собственной укоризны залила лицо. Шехтель даже встревожился:
— Что с вами, Савва Тимофеевич? Я что-нибудь не так сказал?
— Так, все так, любезнейший Франц Осипович. — как с головой бросился в холодный омут. — Однако же мы хотели бы знать все по денежной части. А чтобы вас не обидеть недоговорками — назовите для начала цену самого проекта. Да, Франц Осипович, давайте дело делать.
Шехтель, видно, знал, что к этому разговор подойдет. Он и решил поскорее его закончить:
— Ага, что касается проекта. Я сочту за честь выполнить его безвозмездно. На этом и порешим, господа.
Савва Тимофеевич ликующе захлопал в ладоши:
— Так нас, Франц Осипович! Туды нас растуды! Хоть фамилия у вас немецкая, а душа-то русская. Что после такого красивого жеста следует?
— Душу встряхнуть!
— К цыганам, господа!
Двое директоров в этот миг и сами были похожи на цыган. А уж Савва-то Морозов!
Даже Шехтель сбросил с лица маску немецкой педантичности:
К цыганам так к цыганам.
Мало кто догадывался, что всю жизнь ему хотелось быть русским более, чем сами русские.
Глава 4. Паяцы и маляры
Шехтель уже давно разработал детальный план перестройки дома Лианозова и теперь сам поторапливал:
— Когда же Омон уберется со своим публичным кабаре?
Где было понять респектабельному немцу, что как нарочно кабаре стало давать невиданный ранее доход? Какое дело Омону до какого-то театра, в котором и голых баб- то не будет? Он явно тянул волынку, поскольку не купцом же был, чтобы держать свое слово. Барышником, уж истинным барыгой.
Но плохо он знал купца Морозова, как ни противно, а проговорился барону Рейнботу:
— Анатолий Анатольевич, скучает Зинаида Григорьевна.
— Как? По ком? — осанисто вздернул плечи генерал свиты его императорского величества.
— По театру, Анатолий Анатольевич.
— И только-то?
— И только. Никак не можем выгнать проклятого Омона из Камергерского переулка. Хоть ты к губернатору иди!
— А что? Как раз завтра бал у губернатора. Надеюсь, и Зинаида Григорьевна поедет?
— Об этом вы у нее спросите! — как всегда, не слишком-то вежливо отрезал Морозов.
Пришлось и Зинаидушке потрафить:
— Между мазуркой и каким-нибудь. да, котильоном!.. — вспомнил он веселое словцо. — Изволь шепнуть, Зинуля, генералу, чтобы напомнил о театре.
— Да мы в театр как раз и собираемся. К Коршу, Саввушка. Ты не едешь с нами?
Муженька задор взял:
— Еду. Но, не с вами. Со Станиславским.
После такого выпада трудно было рассчитывать на успех, но надо же: знать, хорош был котильон!