Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
Какое спасенье! Гиляровским зуд репортерский овладел. Да и покрасоваться перед приятелями хотелось, показать, что он здесь свой человек. Так что иным кивал, иным и руку подавал, спрашивая о житье-бытье. А какое житье могло здесь быть? Пожимали плечами, прикрытыми разным рваньем. Пора было уходить.
Но ведь покрасоваться-то надо?
— В «Малину!» — решительно двинулся Гиляй к еле заметной за нарами лазейке.
Бордодым решительно было загородил дорогу:
— Да там же. там!
— Знаю. Только свои? А мы что, чужие?
Нет, решительно ресторанный дух придавал бесстрашия даже таким людям, как Москвин и Качалов. Все полезли в эту дыру — даже Станиславский, с его-то ростом!
Это был нижний этаж подвала. Там было чище, и народ побогаче одет. Кое-где стояли даже кровати. Столы были. За ними шла карточная игра, в самом разгаре. На вошедших и внимания вначале не обратили. Так бы, может, и прошли весь подвал, да художнику Симову вздумалось довольно громко заметить в отношении одной картинки-картонки, пришпиленной к стене:
— Господи! И кто-то же подсовывает людям такую мазню?
Картинка, конечно, того. Голая баба на карачках. А сзади ей кто-то что-то пихает такое лохматое.
Но оскорбление было, видать, слишком велико. Задело мужские струны. Из-за игорного стола поднялся шикарно одетый фраер и схватил Симова за грудки:
— Это Манька-то мазня?! Убью, сука!
И убил бы, не заслони Гиляровский художника своей богатырской рукой:
— Ну-ну, Паханя. Не видишь, выпимши приятель?
Художника-то оградил, но тут уже и игроки прозрели. Карты долой. Глаза загорелись.
— Ба... блазнится, что ль?
— Шубы!
— Сам боженька нам шубки послал!
— Так снимай их, чего зря толковать?
И шубы уже стали драть с плеч, начав почему-то со Станиславского. Савва Морозов решительно сунул руку за пазуху, шепнув Горькому:
— Не дамся!
Тот еще тише:
— Думаешь, у них таких пушек нет? Влипли, уж истинно.
Все сбились в кучу, а что они могли поделать? Их с полсотни жулья окружило. И ножички, ножички в руках. И смешки, смешки:
— Сами разболокнетесь?
— Иль помочь, помочь вам?
— Да главное-то, главное, кто их сюда привел?!
— Ты-ы, Бордодым? И тебя вместе с ними!
Бог знает, что бы началось, но Гиляровский руки в пузатые бока упер и разразился длиннющей тирадой:
— Мать твою, Паханя. В сраку твою выблядку всякую. Вошь твоя, что на мошне прыгает, и та понимает, что гостей не обижают. К тебе я, сучара драная, пришел как к человеку, друзей привел, а ты так-то встречаешь?! Уйми своих гавриков. разлюли вашу малину. В мать, в дядьку, в батьку, в деда. ив сифилисных сук всяких!
«Вот, — подумал Савва Морозов, распахивая шубу и уже открыто взводя курок. — Сейчас нас всех по одному и перещелкают!»
Но случилось совсем необычное. Разряженный фраер, которого Гиляровский назвал Паханом, тоже упер руки в боки и расхохотался:
— Гиляй? Гиляй? Твои? Ай я не признал? — Он руку ему уже без всякой финки протянул: — Ну, здравствуй, гостенька дорогой! Хорошо ты ругаешься.
— Здравствуй, Гриша, — сказал Гиляй. — Ругаюсь, как умею.
И руку воровскую совсем по-дружески пожал, но так, что у Гриши запястье хрястнуло.
— Однако, Гиляй, и силища же у тебя.
— Да уж не обидел бог.
— Так и я не обижу. Вина! Лучшего! Моего! — рявкнул Гриша так, что несколько человек наперегонки бросились исполнять его приказание.
И не только вино явилось — и белая скатерть на столе, и хрустальные бокалы. А вся воровская малина почтительно отступила, рассыпалась по темным углам.
— Знай наших, Гиляй!
— Знай и ты наших, Гриша. Я что, продавал тебя?
— Да нет, не замечал, Гиляй.
— Вот то-то, Гриша. Будь здоров. И никогда не попадайся! — Гиляй первым чокнулся и своим кивнул: — Смелее, моя братва. Вас никто не тронет. Ведь ты, Гриша, нас сам проводишь? Вдруг кто из твоих архаровцев нас за своих не признает.
Так вот и вышли, потные под шубами до самых портков. После чего, уже на свежем воздухе, Савва Морозов взял бразды в свои руки:
— Нет, на Спиридоньевку! Для полноты впечатлений нам сегодня только Спиридоньевки и не хватает!
Что было с этим спорить? Господа артисты никак не могли отойти от страха. Нельзя же было их в одиночку отпускать по домам. Да и прежние лихачи, оказывается, за углом поджидали. Так цугом и подкатили.
Савва Морозов, садясь в сани, сказал Горькому:
— Вот она, жизнь российская! Или мы все с ума посходили. или такие же босяки?
— Такие же, отец, такие, — обнял его нижегородец, и сам-то мало отличавшийся от обитателей ночлежки.
Но разговаривать дальше не хотелось.
Разговоры хороши будут у камина.
— Ладно, и у тебя договорим. Я скоро опять буду в Нижнем.
Что же их тянуло друг к другу?
Приехав в Нижний Новгород по делам, чтобы расчистить волжские пути для азиатского хлопка, Морозов ни дня не забывал о Горьком. Уже на правах приятеля, без всякого предупреждения, нагрянул. Хотя Горький и оставил писульку с новым адреском, но ведь, поди, не думал, что Морозов будет гостем. Жил небогато, в двухкомнатной квартирке в старом доме. Только москвичей и принимать!
В последний момент Савва Морозов, устыдившись своей купеческой нахрапистости, послал слугу вперед — все же предупредить. Полчаса всего и разбежки; каково же было удивление, когда Горький встретил его в холостяцком одиночестве. Не хотелось семейное убожество напоказ выставлять? Савва Морозов сразу почувствовал это и попенял:
— Нехорошо, брат.
— Нехорошо, отец, — не забыл московское шутливое обращение. — Но ведь не дадут поговорить.
— Чай, не десять у тебя жен?
— И одной довольно!