Сборник Поход «Челюскина»
Шрифт:
Потом начались революция и гражданская война. Помню, ходил я на площадь смотреть демонстрации. Много шума и радости было на улице. Я ничего еще не понимал, но чувствовал подъем настроения и вместе со всеми радовался красным знаменам. Часто менялась [424] власть у нас в городе. Стреляли. Жили мы большей частью в подвале, скрываясь от снарядов.
В это время я ничего не делал. Несколько раз пытался уйти. Брату жилось неважно. Я привык играть с ребятами на улицах в войну и во всякие другие игры, и у
В 1920 году переехали мы в село Новопавловку. Надоело мне жить у брата, снова решил уйти. Станция от нас в 12 километрах. Денег не было. Взял мешочек сухарей, новые брюки байковые и ушел.
Приехал я в Юзовку. Ходил по базару и пробовал разные продукты. Купить я не мог — денег не было. Подойдешь к торговке, попробуешь чего-нибудь — и пойдешь дальше, к следующей.
Так кое-как и питался.
Жил в таких местах, откуда не гонят: в заброшенном чулане или под крыльцом.
Прожил я в Юзовке недолго и решил поехать в Екатеринослав — город, где много знакомых ребят. Сел в товарный поезд — и туда. Все это время жил впроголодь.
В Екатеринославе все изменилось за это время. Заборы разобраны на топливо. Город запущен.
Однажды возле городского базара встретил компанию ребят. Они сидели под пустым рундуком и ели рыбу с хлебом. Я остановился возле них, стоял, смотрел, смотрел… Один из них спрашивает:
— Ты чего смотришь?
— Я огрызнулся:
— А что, посмотреть нельзя?
— Посмотрел и хватит, — говорит. — Довольно!
Я подхожу близко. Спрашиваю:
— Где вы взяли рыбу?
Смеются:
— Заработали.
— А где вы заработали?
Начались шутки и насмешки. Короче говоря, сошелся я с этой группой и начал с ними беспризорную жизнь. Не хотелось мне так жить, думал было к брату возвратиться, но самолюбие помешало. Решил: дотяну как-нибудь до того времени, пока работу найду. Жили мы на базаре в пустом рундуке. Жили неважно. Когда удавалось стащить что-нибудь, кормились, а не удавалось, так в животах музыка играла. [425]
С этой компанией прожил я целое лето. К осени начал задумываться: надо за дело какое-нибудь приниматься.
Наступили холода. Листья пожелтели, осыпались.
Договорился я с Ленькой. Был такой в нашей компании голова-парень. Шустрый, вертлявый. Сговорились наниматься куда-нибудь. Шли по улицам, все вывески читали. На Казанской улице, смотрим, жестяная табличка: «Сапожных дел мастер», и сапог нарисован, ушки торчат.
Зашли. Хозяин сидит, работает. Говорим:
— Не нужно ли помощника?
А он шило воткнул в подметку, оглядел нас и спрашивает:
— А вы этим занимались?
Я говорю:
— Занимались!
— А с чего начинают сапог шить?
Я
— Ну, ладно! Не умеешь, ничего — научу. Только двоих мне много. Я тебя возьму, — и на меня показывает, — а тебе, — говорит он Леньке, — дам другой адрес.
Мы с Ленькой распрощались, с тех пор я его не видел.
Начал хозяин расспрашивать: кто, откуда, почему к нему пришел. Наврал, что тянет меня к этому делу давно, всю жизнь мечтал про сапоги. Нравится мне сапоги шить. Хочу быть человеком.
— Ну. — говорит он, — это правильно. Сапожник теперь человек и есть. Теперь босой никто не ходит. Сапожник всегда работу найдет.
И начал я у него жить. Жил плохо. Учить он меня не учил, а начал гонять на базар, воду я ему носил, помои таскал, дрова колол, в общем был за прислугу. Не платил он мне ничего. Кормил только, да и то плохо. А жена его вовсе не взлюбила меня. Раз вечером слышу, она его за перегородкой пилит:
— На кой шут он тебе нужен? Гони его! Еще обкрадет, вот по глазам вижу, что обкрадет.
— Да, пожалуй, надо от него избавиться.
Ладно, думаю, пускай. Ночью встал, надел сапоги новые, шапку хозяйскую взял и ушел. Хожу по городу, не знаю, куда деваться. Надо, думаю, еще куда-нибудь поступать. Я теперь в сапогах и в шапке, вид у меня приличный. Бродил около вокзала, гляжу — вывеска: «Столярная мастерская». Я — туда.
Хозяин был бородатый, в очках. Звали его Дмитрий Иванович, фамилия Пахомов. Нанимал он меня так же, как и сапожник. Долго расспрашивал, а потом говорит: [426]
— Ладно. Сделаю я из тебя мастера, и будешь ты меня всю жизнь благодарить, будешь иметь дело в руках. Но чтобы слушал меня во всем! А украдешь что-нибудь — фуганком убью.
Жил я у него месяца два. Работал, как каторжный. Спал в мастерской на верстаке. А у него еще две комнаты были. Там он с семьей жил, меня туда не пускали. Семья у него была: жена, сын взрослый и дочка 15 лет — Галя. Жили они хорошо. Всего у них было вдоволь. И ели хорошо, по вечерам водку пили, граммофон играл. С дочкой его Галей я сдружился. Мать ее, противная такая баба, худая и злющая, все на нее кричала:
— Ты что там в мастерской забыла? Марш в комнату!
А Галя мне потихоньку таскала поесть. Кормили меня хозяева не тем, что сами кушали. Один раз у них пироги были, гостей угощали. А Галя два пирога спрятала и мне принесла. Хозяйка дозналась и ремнем ее отстегала.
На другой день я решил уйти. Ничего у них не взял, только окорок срезал. У них здоровущий окорок под потолком висел; только для гостей и снимали. Срезал я его с вечера, завернул в тряпку и ушел. Хотел Гале записку написать, а потом, думаю, лучше не писать. Мать увидит, опять ей попадет. Так и ушел, не попрощался.