Сборник рассказов
Шрифт:
В это время в коридоре опять послышался шум, и в комнату влетела женщина лет пятидесяти вместе с тоненьким, трясущимся существом лет одиннадцати.
– Ты ответишь за свой разврат, сучка, - набросилась она на Глашу, мальчишку до чего довела... В петлю лезть собрался... Еле вынули...
– Позвольте, позвольте, почему петля?
– закричал завуч и двинулся на женщину.
– Письмо было, а не петля.
В это время дверь распахнулась и вошла Вера Иосифовна. В руках она держала ослепительно-белый букет цветов. На минуту все смешалось. Мать мальчика кричала, что
Лишь приведенный мальчик Коля одиноко стоял в углу; у него был удивительно старческий, взъерошенный вид карлика; но лицо было освещено каким-то странным сиянием, как будто ничего это его не касается и он в раю.
– Знаю, знаю, я все знаю!
– затараторила вдруг Вера Иосифовна.
– Иван Дубов, сапожник, мне рассказал, Сейчас он тут, в коридоре. Ваня, зайди!
Иван Дубов, корявистый, серьезный мужчина, поправляющий обувь только дамам, сутулясь, вошел в комнату. Вся его фигура излучала необычность.
Все притихли. Только завуч напустил на себя еще большее самодовольство.
– Влюблен был малыш в Глашку-то, - внушительно и осторожно, точно речь шла о починке туфель для незнакомки с другого конца города, сказал Дубов. Молчаливо был влюблен, не по-здешнему. Я в аккурат вижу, кого у нас во дворе осияет. Глаз у меня на это есть... Наблюдал я за Колькой, совестливо наблюдал, не спугнув его... Часто он подкрадывался к дверям, съеживался в подушечку и в вашу большую замочную скважину часами за Глашкой наблюдал... Никто об этом не знал, ни Глашка, никто. Часы выбирал с хитрецой, когда в коридоре никого не бывало... А Кольку, между прочим, стихи писать тянуло... Посмотрит, посмотрит в щелку в зад и идет на чердак стихи писать...
В это время Анна Петровна швырнула на пол тарелку. Ей стало обидно, что о ней теперь совсем забыли.
"Перед смертью, и то не помнят", - подумала она.
Мать Коли заплакала:
– И вешался-то, негодяй, смешно, ад кухне, только рубашку порвал.
– Успокойтесь, мамаша, - вдруг как-то надуто и деловито сказал завуч. Мальчик, ты почему повесился?
– важно спросил он Колю.
– От счастья!
– тихо и с какой-то чудотворной испепеляющей улыбкой отвечал старичок-карлик.
– От счастья повесился.
Все опять начали кричать. У Глаши вдруг стал очень значительный вид... Она ни на кого не обращала внимания, но улыбалась самой себе. Она представила, как хорошо было бы сейчас выгнать всех, лечь с Витей и, зажмурив глаза, представлять себе этого странного тоненького заморыша мальчика Колю.
"Чудно как будет... Дух захватит... Ишь, какие у него глаза, - подумала Глаша, - и мысли потекут... Новые мысли... Веселые, сердечные, кружащиеся..."
С блуждающей улыбкой, чуть виляя телом, она подошла к Вите и сказала вслух:
– Выгони всех, и мать тоже... Лечь хочу...
Витя обомлел и матюгнулся. Мамаша Анна Петровна, вдруг вообразив, что ее уже хотят выкинуть из постели, так была поражена, что даже не стала кричать и швыряться, а ушла в себя и задумалась. Завуч тоже чего-то перепугался, всполошился и стал ни с того ни с сего читать энциклопедию. Вере Иосифовне захотелось поцеловать Витю, но и она смутилась. Выбежав на кухню, она все-таки не удержалась и поцеловала чайник.
Иван Дубов как-то резко ушел. Лишь Коля продолжал так же тихо улыбаться. В конце концов в комнате остались только Витя, Глаша и Анна Петровна.
А вечером, деловито и спокойно, как летучая мышь прилетает в свое родное гнездо, пришел доктор.
Почти автоматически он проговорил, что произошла ошибка и анализы доказали, что болезнь Анны Петровны пустяшная, и она выздоровит сама собой.
Вите это показалось странным, ненужным и к тому же нелепым. Он хотел даже накричать на доктора.
Но в общем все осталось по-прежнему, и ничего не изменилось, хотя как будто и произошли события.
Остались и это высокое, пустое небо, и кружащийся в легком, сумасшедшем танце мир, и двор, где Иван Дубов чинит обувь только дамам. Все было так же, как вчера, как будет завтра.
Случай в могиле
Костя Пугаев, мужчина лет тридцати пяти, выпить не очень любил. С женой он разошелся, но на другой почве. Обожал звезды, грибы и сновидения.
Снилось ему обычно что-то несуразное, в чем никакой логики нельзя было найти. То штаны с медведя снимали, то будто не на Земле он, а на Луне, то корона на нем сияла. Пугаев за чаем так объяснил однажды своей давней полюбовнице Глаше:
– Неуемный я какой-то во снах. А ведь наяву я мужик хороший.
Глаша, пухленькая и славненькая, как пирог, возразила ему:
– Лучше бы ты наоборот был. Я люблю неуемных и бесшабашных, которые наяву. А хороших людей мне и даром не надо, я, Костя, плохих люблю. Ты ведь и сам, Костенька, в сущности, плох.
Костя открыл глаз:
– Сколько лет я с тобой, Глаша, живу, а все удивляюсь тебе. Откудова ты такая? С виду аппетитная, а в душе у тебя - одни тучи и сомнения.
– В чем же это я сомневаюсь, Кость?
– хихикнула Глаша, откусив жирный кусок пирога.
– Как в чем?
– выпучил глаза Костя.
– Насчет мира всего сомнения у тебя, Глаша, вот в чем дело. Я тебя все-таки знаю. Не веришь ты в него, в мир-то в этот. А учти, - он поднял палец, - ежели уже бабы перестанут в мир этот верить, тогда всему нашему роду человеческому конец.
– Туда ему и дорога, - нахально ответила Глашка.
– Это ты брось, - нахмурился Костя.
– Нешто тебе неприятно чай пить?
Глашка расхохоталась и поцеловала его.
– Какая ты вся белая, сладкая, настоящая русская баба, - умилился Костя, - только душа у тебя чересчур огромная.
– В этом и вся беда, - улыбнулась Глаша.
А дней через десять, когда Костя по обыкновению плелся к своей полюбовнице, оказалось, что ее нет. Соседи толком не могли объяснить, но в конечном счете выходило так, что Глашуня вдруг ни с того ни с сего уехала на край света, в Сибирь-матушку, к кому неизвестно, и затерялась там для Кости безвозвратно.