Сборник рассказов
Шрифт:
Катюшкин между тем еле успевал за бабой, надеясь все-таки снять Васю с нее. Баба вдруг завернула за угол.
Когда Витя Катюшкин тоже завернул, он увидел неподалеку ровно стоящего на земле Куролесова. Бабы не было, точнее, она забегала уже за следующий угол и, обернувшись, показала Катюшкину большой увесистый женский кулак. Потом скрылась.
Катюшкин подошел к Васе.
– Ну как, кавалерист?
– тихо спросил он.
Куролесов как-то отсутствующе посмотрел на него.
Витя присмирел.
Возвращались
На следующий день чуткий Витя почувствовал, что Куролесов изменился и перед ним уже не совсем тот Василий Куролесов, который был.
Главное, пожалуй, состояло в том, что если раньше Вася Куролесов издевался над предметами существования (бабами, котами, мужчинами, собаками и т.д.), то теперь он стал издеваться над самим бытием.
Именно так утверждала Катя Заморышева, дикая девушка лет двадцати трех, которая дружила с Васей последнее время. Чуть-чуть приоткрыв свои бездонно-болотные глаза, она говорила Вите:
– Сдвиг, сдвиг у Васи произошел. Внутри него. Еще не то скоро будет.
Но на поверхности (первое время) ничего уж такого катастрофического не происходило. Ну, правда, становился Вася временами как бы лошадью. В том смысле, что бегуном стал, подражая в мощном беге той неизвестной женщине, которая пронесла его на себе. И также в том смысле, что во время такого бега Вася ржал иногда ну ровно конь, видимо полагая в душе своей, что он на какой-то период им и становился. Кончив бег, он плакал не раз в своей постели.
Катюшкин путался, не отходил тогда от него и твердил Васе на ухо, что он, Вася, даже на мгновение не может стать лошадью.
Катя Заморышева являлась на следующее утро после таких эксцессов и проникновенно, тихо, расширяя болотные глаза, уверяла мальчиков, что все идет "крайне хорошо".
Вася к утру обычно опоминался, а с приходом Заморышевой веселел и даже вспоминал былое, ворчливо напевая свое любимое, куролесовское:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно, так чего ж ей не жить...
Друзья соображали крепкий чай на троих (после эксцессов - насчет водки ни-ни), рассаживались на кухне (где было сыро и темно) - и задумывались.
Катя Заморышева тревожно все-таки посматривала на Куролесова. Он похудел, постарел, и в лице его появилась несвойственная ему "экстремальная серьезность", несмотря на то что временами он становился как бы лошадью и ржал совершенно по-лошадиному. Это сочетание серьезности с лошадиностью совершенно убивало Витю Катюшкина.
Тем не менее Заморышева продолжала твердить, что все идет "крайне хорошо". И через месяц лошадиность пошла на убыль, Вася Куролесов, правда, бегал по-прежнему, но не ржал, не считал себя временами лошадью и говорил Кате Заморышевой, что он теперь бегает, чтобы сбросить с себя тело.
– Надоело оно мне, Кать, - скулил он ей по ночам, - я знаешь, когда бегу,
Катя приподнимала голову с подушки, чуть высовываясь из-под одеяла, и мутно отвечала:
– Пробуй, Вася, пробуй. Далеко пойдешь...
– Опротивело оно мне, тело. Сколько в нем забот и препятствий, добавлял Куролесов угрюмо.
Заморышева с радостью чувствовала, что Вася уже почти перестал быть человеческим существом.
Но бегал он теперь еще интенсивней.
– На звезду только не забеги, Вася, - плаксиво жаловался Катюшкин.
Но вскоре Вася стал поглядывать именно на "звезду".
Слом произошел неожиданно - Катя сидела за чаем на кухне, а Куролесов вдруг вытянулся (он сидел на стуле) и завыл. Потом бросился на Катю и слегка оттрепал ее, как кошку.
Заморышева после этого чуть с ума не сошла от радости. Она опять присела у стола и стала рассматривать Куролесова своими вдруг возбужденно-чудесными глазами, словно он превратился в некое потустороннее чудовище.
И взаправду, даже внешне за эти мгновения Куролесов переменился: глаза сверкали, волосы встали дыбом, и он в пространстве стал казаться (для глаз Заморышевой по крайней мере) больше, чем на самом деле.
Наступала пора превращений.
Заморышева захлопала в ладоши от счастья.
– Ты, Вася, не бойся, - сказала она, подойдя к своему чудовищу. Теперь тебе будет легче. Будешь летать к звездам. Не в теле, конечно. А того, что теперь внутри тебя, не бойся.
И Заморышева ушла, исчезнув навсегда.
– Уехала, видно, ангел наш, - задумчиво говорил Витя Катюшкин, углубляясь в себя и посматривая на водку.
– Уехала, и ладно. Исчезла, скорее, - сурово ответил тогда Куролесов. Одной высшей дурой на этой земле стало меньше...
Катюшкин икнул и выпучил глаза:
– Не понял, Вася, Повтори.
– Кто бы она ни была на самом деле, не твоего это ума, Витя, - оборвал его Куролесов.
Но Катюшкин уже стал побаиваться своего друга.
– С тобою теперь дружить трудно, Вася, - как-то сказал он ему на прощание.
– Хоть и люблю я тебя, старик. Иногда буду заходить. Ты ведь уже и не напеваешь свое, заветное:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно - так чего ж ей не жить...
Неужели с этим кончено, Вась, а?
– жалостливо спросил Витя на пороге.
Через месяц после этого "прощания" Катюшкин заглянул все-таки к Куролесову. Ахнул, не узнал его - и хотел убежать.
Куролесов тем не менее успел заключить его в свои объятия.
– Не уходи, друг,- сказал он, странно дыша в лицо Катюшкина.
Ошалевший Витя спросил только:
– Почему?
– Вить, прошу тебя, может быть, ты будешь моим домашним котом, а? Я тебя гладить по спинке буду, рыбку давать... Не обижайся лишь...