Сборник рассказов
Шрифт:
Старик сам немного постоял у могилы после того, как все ушли. Он совсем сморщился и посерел, как опустившая крылья старая птица.
Но ночью он нашел наконец объект для кровососания. Это была очень жирная, прожорливая баба лет сорока, которая любила спать на воздухе, в саду, под душистым кленом.
Она спала много, крепко, с вечера, прикрывая лицо томиком Гете.
Старик приноровился обходиться малым: подкрадывался к ней незаметно, как мышка; и высасывал понемножечку, не теребя, так что женщина не просыпалась. Иногда ей только снились странные, цветные
Правда, в первую ночь, когда он уже возвратился и улегся в гроб, его стошнило. Зато больше он уже не лез к ее грудям, выбирая более тихие места, у бедер или сбочка.
Взгляд его совсем костенел, пока он сосал. По-своему успокоенный, старик некоторое время не чувствовал "потребности" особенно днем. И тогда он существовал, как в заколдованном круге, в тишине, очень опустошенно. Вскоре у него появилась глупая привычка прогуливаться по городу, даже по утрам.
Вряд ли кто-нибудь мог теперь его признать: после отъезда родных лицо его совсем изменилось, приобретая жуткое, законченно неземное выражение. Однако один приехавший с Севера земляк, не слышавший о его смерти, чуть не узнал его, раскрыв руки для объятий: "Матвей Николаич... батюшки... Как ты переменился!" Но старик так посмотрел на него, что земляк похолодел и пробормотал, что ошибся.
Иногда мертвец заходил в библиотеку или разговаривал с девочками. Он был весь во власти какого-то бесконечного отсутствия и реальности небытия, насколько это можно себе представить. Девочки не могли с ним долго беседовать: казалось, он дул им в рот небытие. Они капризничали и плакали. Но он никак не мог понять, живут они или нет.
В библиотеке он выбирал книги наугад; чаще всего ему попадался Кальдерой. Он немного прочитывал, чуть улыбаясь; но все написанное казалось ему происходящим на луне или в спичечной коробке. Все было маленькое, потустороннее и нередко принимало характер обратного действия; как будто к обычной земной реальности присоединялась еще другая, непонятная, и от этого все происходящее имело уже другой, сдвинутый, не наш смысл.
Точно таким же он чувствовал все остальное, нечитаемое. Даже собачий лай был закутан в плотную оболочку иного смысла. А в себе он иногда чувствовал икание, только это было не физическое икание, а икание пульсирующего несуществования. Взгляд его то мутнел, то становился яснее. Но эта ясность ничего не меняла в мире.
Харкая, он удалялся к себе, в могилу, но уже странным образом хотел так жить, жить в самодовлеющей полутрупности.
Лишь мутное ощущение, что это еще не все, что с ним многое еще произойдет неизвестное, тревожило его.
Как-то, прогуливаясь по городу, он остолбенел: вдруг увидел двух существ, внутренне похожих на него.
Они шли прямо по улице, друг около друга, и он их выделил среди обычной суетности по мертвому взгляду и по особым, безучастным движениям. Подошел к ним и сухо спросил:
– Мертвецы?
Тот, который был побольше, улыбнулся и сказал меньшему:
– Этот наш, оттуда. Разве не видишь?!
– Михаил, - представился меньший.
– Николай, - представился больший. Не говоря ни слова, пошли вместе дальше.
Вышли за склады, где красная стена и бревна.
Присели рядом. Молчание длилось долго. Старик был безразличен даже к себе подобным, но исчезающим умом своим удивился: "Нас много... значит, мы целый мир!"
Больший мертвец держал в руке портфель.
– Я летел сюда на самолете, - произнес он.
– Говорят, здесь хорошие места.
– Я тоже в этой округе недавно. Обжился в соседней деревне, - добавил меньший.
– А где ваши могилы?
– равнодушно спросил старик.
– Не все ли равно, - ответил Николай.
– Ты много думаешь или полностью ушел?
– обратился он к старику.
– Куда ушел?
– Ну что, не знаешь?
– улыбнулся Николай.
– Туда, где есть одно нет.
– А я много думаю, - вставил другой, Михаил, - но мои мысли совсем увязают там, где есть одно нет. Я теперь не понимаю их значения. Они мелькают и нужны, чтоб только оттенять то...
– Дурак, - перебил старик.
– Я уже совсем не думаю. Оно овладело мной полностью. И это лучше, чем раньше, при жизни...
– У меня тоже нет мыслей, - продолжал Николай.
– Если и появляются, то это просто слабоумные, распадающиеся огонечки, через которые я еще вижу ненужный мир.
– Как ладно говорит, - произнес Михаил, - ведь Коля был писатель.
– Значит, дурак, - сказал старик.
Опять помолчали. Летали птицы, уходя в жизнь. Где-то стонали гудки.
– Ишь, луна какая, - проговорил, оскалясь на небо, Николай.
– Много мы сегодня говорим. Голова кружится, - процедил Михаил.
– Пора жить своим.
– А когда я сосу кровь, я кажусь себе цветком. Только железным, - не выдержал Николай.
– Ну, хватит, ребята, - прервал старик, поднявшись.
– Расстанемся.
Мертвецы встали. И пошли в разные стороны, кто куда.
Лежа в могиле, старик мочился. Но он не чувствовал этого. Что-то укачивало его, и видел он за этим концом еще и другие концы.
Дня через два Николай поймал старика у кинотеатра.
– Пойдем, с кем я тебя сейчас познакомлю, - прогнусавил он.
Старик пошел за ним, и на скамейке, в уютном уголке, под зелеными шумящими деревьями увидел Михаила, который сидел, положив ногу на ногу, и с ним еще двоих, тоже, по-видимому, мертвецов.
Один-то оказался просто мертвеченок, дитя лет тринадцати. У него были оттопыренные, большие уши, и он смрадно, до ушей улыбался, глядя на старика.
"Этот свой", - подумал старик, но второй незнакомец озадачил его. Он был живой; это ясно видел "Матвей Николаич"; и от отвращения его пробрала трупная дрожь; но на лице живого виднелась какая-то обреченная, сдавленная печать.
– Кто это?
– тревожно спросил старик.
– Самоубийца, - угодливо пояснил Миша.
– Будущий, конечно. Но неотвратимо, и по судьбе, и по желанию его так выходит. Он бы кончил с собой давно, да вот с нами познакомился. Хочет немного погодить. Вертер эдакий.