Сборник рассказов
Шрифт:
Труп даже приподнялся от удовольствия. Павлуша вошел с подносом.
– Ох, поухаживаю я за вами, ребяты, - завздыхал он.
– Бедолаги вы у меня... Ну, ладно... О Боге - молчу, молчу,- быстро проговорил он, заметив пытливый взгляд трупа.
– Сами потом в тишине подумайте. А сейчас - веселье.
Весьма приличная, даже с точки зрения живых, закусь мигом оказалась на столе.
– Бог с ним, с чаем,- приговаривал Павлуша, но глаза его, несмотря на появившуюся в голосе игривость, не меняли своего прежнего жуткого выражения.
– Садимся и забудемся.
Коньячку
– Павлуша, - оживившись, обратилась к духу одна голова двухголового, а именно Эдик, - расскажите теперь уж вы нам, пожалуйста, кто вы, такой всеведущий? Кем вы были в этом, как его, в прошлом?
Павлуша захохотал.
– Для меня время значит совсем другое, чем для вас, - наконец прохрипел он.
– Не задавайте серьезных и дурацких вопросов - ни к чему... А впрочем, кое-что расскажу как-нибудь.
– Нет, теперь, теперь, - заголосили сразу две головы.
– Мы обе такие любопытные.
Труп поежился.
– Хватит о сурьезном, братцы, - просюсюкал он, глядя на двухголового. Чево вспоминать-то. Я и то плохо помню, как умер и как мной стали помыкать.
Павлуша хохотнул.
– Хорошо, скажу. Кровь, кровь и страдания других существ были мои кормильцы когда-то,- умилился он.
– Но это было так давно, так давно. Теперь я не занимаюсь такими пустяками. А когда-то они поднимали мой тонус. Ух, как вспомнишь некоторые мои жизни, свое детство по существу, но какой размах при этом, какой размах! Я натравливал этих существ друг на друга через контроль над их сознанием, а сам был невидим для них и пил их энергию, которая освобождалась в момент их гибели.
Павлуша вдруг заговорил почти философским языком, и этот переход с полууголовного языка на возвышенный ошеломил даже медведя, у которого опять вспыхнул угасающий ум ада и желание выхода из него. Он владел праязыком и потому понимал Павлушу.
Но Павел видел его мысли. Вдруг какой-то искрой в уме медведя прошло воспоминание о смягчении мук в аду, об этом, как он считал, неизменном подарке высших сил обитателям ада. И тогда медведь заревел.
И это было расценено как знак, как сигнал к подлинному веселью.
Павлуша искренне хохотал, вспоминая жертвы своих действий, ибо многим жертвам в последующих жизнях везло, пусть очень по-своему, но везло. Павлуша чистосердечно - правда, некоторые сомневались, что у него есть сердце, радовался за них.
– А я попляшу!
– закричал труп, карабкаясь на ноги.
И он все-таки пустился в своеобразный пляс, вдруг почувствовав, что его хозяин немного отпустил путы своей магии над ним, неизвестно, однако, почему. Но труп и не задумывался (вообще, задумчивостью он не отличался): он просто стал вдруг самодовольным (точно почувствовав полусамостоятельность) и плясал так лихо, как никогда не плясал, будучи живым. Подплясывая, он еще пел песню, но поневоле трупную, про гниение в нежных могилах.
– Ох, Женя-то наш, Женя!
– то и дело охал Павлуша, хлопая в ладоши.
Двухголовый тоже вышел на орбиту, но как-то более застенчиво и скромно. (Труп же разгулялся вовсю.) Вышедши, одна голова его, Эдик, бесшабашно поцеловала другую голову, Арнольда. Та подмигнула. И потом, перебивая труп, обе головы разом запели. Это была долгая, заунывная песня про снега.
– Люблю жизнь, - пришептывал про себя Павлуша, наливая себе рюмку за рюмкой и поглядывая на окружающих.
Медведь положил морду на стол и мигом слизнул полкило ветчины.
– Пусть мишуля кушает побольше, - осклабился Павлуша.
– После ада-то ему и надо поправиться и подвеселиться. Мишуль, - обратился он к медведю, а были ли у тебя в аду-то друзья? Расскажи о них, хоть ревом. Или в аду друзей не может быть, а?
– и Павлуша громко захохотал.- Ну тогда о соратниках!
– Он посмотрел на мишу: тот уставился на духа своими добрыми звериными глазами.
– Ну что, нет членораздельной речи, так подумай, а воспоминания твои я увижу и перескажу нашему обществу, - и Павлуша подмигнул трупу.
Медведь моргнул своими двумя глазами.
– Ну вот, миша, миша, вспоминай ад, тогда дам колбасы, - и Паша встал, держа в руках батончик колбаски.
Медведь потянулся к ней.
– Нет, нет, вспоминай!
Двухголовый и труп, взявшись за руки, в экстазе веселья и забвенья, подошли поближе, чтоб послушать.
– Вспоминает, - проурчал вдруг Павел, придерживая колбаску.
– Но смутно, смутно... Вот вспоминает существо одно... Детоеда... Да, да, развеселился Павлуша, - именно детоеда... В огне утроба его... Миша, миша, не возвращайся... Сник, не хочет вспоминать: больно. Ну ладно, жри, - и Павлуша бросил в пасть медведю колбасу.
И тут все совсем обалдели и закружились от прилива счастья: медведь вошел в круг, чуть не приподнялся на две ноги, и все они трое так и заходили кругом, подплясывая. Двухголовый запевал, но только одной головой.
Вдруг Павлуша посерел и резко, хлопнув в ладоши, произнес:
– По местам!
Все кинулись на места.
Труп в свое кресло, двухголовый на стул, а медведь прилег в стороне.
Глаза Павла зловеще загорелись.
– А теперь о будущем вашем буду гадать, - произнес он.
– О судьбе вашей жизни.
Воцарилось сумасшедшее молчание.
Павел совершил какой-то ритуал. Глаза его устремились в созерцание.
– Ну вот и все, - громко сказал он потом.
– Все три участи как на ладони.
И он обратился сначала к двухголовому:
– Твоя судьба, драгоценнейший, такова: тебе отрежут одну голову.
Потом он повернулся к медведю:
– Твоя же участь, миша, другая: тебя весьма скоро убьют и зажарят в лесу.
Павел посмотрел на труп.
– Женя, а у тебя рок особый: твой хозяин через месяц сойдет с ума и будет с твоей трупной жизнью выделывать такое... что ой-ей-ей... Твоя судьба всех ужасней. И умереть снова, второй раз, не дадут.