Сборник "Русские идут!"
Шрифт:
Сказбуш ругнулся, спецназ опять ведет себя по-идиотски. Набросились на одного, побили палками, а когда разъяренная толпа бросилась защищать побитого, тут же отступили, как побитые собаки. Толпа нажала, и хваленый спецназ разбежался, как вспугнутые воробьи.
– Что-то мне это не нравится, – сказал, наконец, Сказбуш. – Что идиоты – понятно, но не до такой же степени!
Черногоров сунул коробочку телефона в карман, встал. Лицо было темнее грозовой тучи:
– Ими руководит кто-то!.. Они не отступали перед боевиками... так почему вдруг сейчас?.. Я выеду на место, разберусь.
Когда за ним закрылась дверь, Сказбуш скользнул взглядом по Коломийцу, кивнул подбадривающе. Конечно, не рассчитывали, что с арестом заговорщиков сразу все успокоится, но все же волнения должны были пойти на спад. Заметно пойти.
Но не пошли.
Краснохарев собрал бумаги в папку, мы все наблюдали, как он звонко щелкнул кнопкой, по-государственному поднялся, окинув нас мутным, далеко заглядывающим взором.
– Степан Бандерович, – сказал он в пространство, – и вы, Сруль Израилеавич... Попрошу зайти ко мне.
Когда он был уже у дверей, Коган рискнул спросить:
– А куда, Степан Викторович, к вам?
Краснохарев повернулся со скоростью айсберга, окинул министра финансов с головы до ног монаршим взором, и Коган послушно уменьшился. После паузы Краснохарев изрек:
– В моем кабинете. Попрошу не задерживаться.
Дверь за ним закрылась, в тишине раздался долгий вздох Яузова. Похоже, военный министр тоже вспомнил, что у него есть не только свой кабинет, но и немалый конгломерат из похожих на горы угрюмых зданий, которых ни пушками, ни атомной бомбой.
– Я тоже загляну к своим, – сообщил он поднимаясь. – Не все же по мобильному.
Он вышел, бросив короткий взгляд на экраны, где приглушенный звук не очень-то маскировал драки на улицах, митинги, озверелые лица, развевающиеся знамена всех цветов, с орлами и двуглавыми уродами, убийцей на коне. Резко выделялись немногочисленные зеленые знамена, под ними шли сплоченные молодые парни с зелеными повязками на головах и фанатичным блеском в глазах.
Глава 41
Многие считают, что самый лучший возраст – это восемнадцать лет, а тридцатилетний – его тридцать. Когда семидесятилетнего Утесова спросили, как он с женщинами, он радостно ответил, что вот уже год как ни с одной, и сплюнул через плечо, чтобы не сглазить.
Шутки шутками, но есть прекрасная мудрость, заключенная в одной фразе: если бы молодость знала, а старость могла! Но я уверен, что самый лучший возраст, это мой, когда как старик я уже з_н_а_ю, но все еще м_о_г_у. Другое дело, что раньше, когда гормоны выплескивались из ушей, я готов был ехать на другой конец города, а потом возвращаться пешком, так как весь транспорт уже ночью не ходит, а теперь мне лень сходить в соседний дом: вот если бы в одном подъезде, а еще лучше – на одной площадке...
Но есть преимущество и поважнее. Я уже знаю людей. Вижу. Встречая на улице женщину, я мгновенно вижу ее характер, ее привычки, вижу какого цвета у нее ореол вокруг соска – темный или розовый, а кончик – выпуклый или плоский, знаю как растут волосы там, внизу, и даже скажу какой пупок: широкий, маленький, выпуклый или втянутый... Могу сказать наперед что и когда скажет, возразит, когда вскинет руки, чтобы поправить волосы, когда выгнет спину, чтобы продемонстрировать грудь...
Это знание делает жизнь скучнее, но с другой стороны... С мужчинами еще проще. Они настолько движимы простейшими инстинктами, а если не инстинктами, то таким убогим набором алгоритмов, что неглупому человеку не составит труда вычислить и предсказать их каждый шаг. А я не просто неглуп, это моя профессия – знать людей, понимать мотивы их поступков. К тому же в своей профессии я не самый последний, скажем так.
Довольный собой как слон, я забрел в буфет, перекусил булочкой и потащился к выходу из дворца. Широкий коридор, по которому ездить по восемь конных в ряд, блистал золотом на стенах и потолке, пол застлан пурпурным ковром, настолько ярким, что если расстрелять прямо здесь всех министров, пятен крови не заметит даже Вадим Богемов с его острым взором художника.
Я чувствовал между лопаток пристальные взгляды этих рослых парней с квадратными челюстями. Они почти не выделялись из стен, мебели, проемов окон, дизайнеры и визажисты поработали, но я всюду ощущал их взгляды, а когда в одном из коридоров такое ощущение не возникло, даже оглянулся по сторонам. Странно, но здесь ни одного из охранников не было. Причем, я бы не удивился, не работай и камеры перекрестного наблюдения: я их тоже научился чувствовать, хотя и не так остро, как взгляды охраны.
С порога ощутил свежий упругий ветер. Тучи разошлись, яркое солнце светило прямо в глаза. По широким каменным плитам ветер тащил горсть сочных желтых листьев, но солнце светило не по-осеннему ярко, прогревало кожу.
Здание библиотеки на той стороне крохотной площади, всего шагов-то двести, но для человека, уже привыкшего всю информацию получать через Интернет прямо на экран монитора, здесь все еще времена Ивана Грозного, когда и были построены эти приземистые домики.
Я неспешно пересек площадь, сюда за кремлевские стены не доносятся крики митингующих, размышлял о косности, о чрезмерной боязни за секреты: если секретные акты и договоры переснять для сайтов, пусть даже доступным по особым пропускам, то хакеры рано или поздно подберут коды, тут же выставят, подлецы, на всеобщее обозрение. Пусть народ лучше не знает, через какие горы трупов пришли к власти нынешние правители, какие подлости и предательства свершали, сколько миллиардов украли...
На входе двое офицеров тщательно проверили мою карточку, в коридоре еще один тщательно ощупал, а затем позвонил по телефону, а когда я спустился в лифте на два этажа, там меня проверили и перепроверили хмурые люди с бледными лицами морлоков, после чего с жутковатым лязгом раздвинулись стальные двери, словно только что перекованные из танковой брони.
– Правила вам известны, – предупредил дежурный. – Ничего не копировать, записей не делать, документы в негодность не приводить... Учтите, камеры внутреннего наблюдения просматривают любой уголок.
– Спасибо, – поблагодарил я. – Меня с детства приучили не рвать книжки.
Воздух здесь оставался душным, несмотря на климатизаторы. Для сохранности бумаг требовалась неподвижность воздуха, здесь бумажки в самом деле ценнее человека, я взмок и проголодался, в висках ощутил пульс, хотя обычно не замечаю даже биения сердца и не всегда могу определить, с какой оно стороны.
Память у меня тренированная, хотя для моей работы слишком хорошая память даже во вред: надо вычленять главное, обобщать, находить связи между явлениями и строить новый этаж, а все мелочи пусть забываются, череп – не мусорная корзинка...