Сборник "Русские идут!"
Шрифт:
Полюбовался, протянул руку через стол:
– Виктор Александрович, не будете ли так любезны… передать мне солонку?.. Благодарю вас. Глядя на ваше одухотворенное лицо… Сруль Израилевич, нехорошо так гнусно хихикать!.. глядя на ваше временами одухотворенное лицо, не скажешь, что в вас есть нечто людоедское.
Коган опасливо от меня отодвинулся, я же назло финансам положил на стол локти и расставил их пошире.
– Это вы о доктрине? – поинтересовался я.
– О ней самой, сердешной… – ответил Коломиец. – Благодарю вас. Я всегда полагал, что в каменной соли витаминов больше, чем в поваренной… Или аминокислот, это неважно.
– А у Бога, – поинтересовался я, – лицо одухотворенное?
– У Бога? – удивился Коломиец. – Какого Бога?
– Вашего, – ответил я любезно. – У Когана бог безобразный… с ударением на втором слоге. А у вас вроде бы куда уж одухотвореннее!
– Ну и что? – не понял Коломиец.
– А то, что мы просто должны… просто обязаны!.. уподобиться Богу. Идти его дорогой. Или по той дороге, куда он нам указал и куда… послал.
– А что он нам… указал?
– Господь Бог, – ответил я, – не входил в мелочи. Это он сказал: когда лес рубят, щепки летят и бьют по безвинным грибам. Но что же, не рубить лес?.. Когда придет Страшный суд, наш Господь тоже не станет входить в мелочи, как сказано в Писании. Там даже картинка есть, как он судит. Невиновных – вправо, они пойдут в рай, а виновные – влево, этих в ад на вечные муки. Понял? Либо вправо, либо влево.
Коган сказал, натужно улыбаясь:
– Да, наша сложная юриспруденция несколько не того…
– Ее тоже влево, – определил я. – Нельзя оставаться в сторонке от борьбы сил Добра и Зла. Кто пытается отсидеться, тот косвенно помогает Злу. Добро должно быть в постоянной борьбе со Злом! Если Добро остановится, оно перестанет быть Добром… А насчет людоедства… гм… Так вот вам еще раз: был когда-то такой красивый город… Дрезден назывался. Не слыхали? О Дрезденской галерее искусств слыхали, а про сам Дрезден – нет? Словом, город музеев, университетов… Культурный и красивый город. Очень чистенький. Уже говорил? А говорил, что люди в нем жили культурные и воспитанные? Тоже говорил? И что с семьями жили, с детьми? Налетела авиация США и в одну ночь превратила город в груду щебня. Были уничтожены не только все музеи и дома, но и все население. Гражданское население. Со всеми невинными, как теперь говорят, детишками. Так было? Так. И что же? Увы, историю пишут и суд вершат всегда победители… Еще не поняли? Если такая же ковровая бомбардировка будет проведена против какого-нибудь городка на Кавказе, объявившего о священном праве убивать всех русских, никто из серьезных людей и не пикнет в защиту ковропокрытых. А если кто и пикнет… то что толку от пиканья в защиту Дрездена?
Краснохарев бросил на меня осуждающий взгляд:
– Какой-то вы непоследовательный, Виктор Александрович! То чеченских боевиков считаете почти героями, то теперь готовы весь Кавказ смести на фиг… Несолидно для политика.
– Так это для политика, – ответил я. – А я человек с нормальной психикой. Когда человек сражается лучше меня, я это признаю. Но это вовсе не значит, что я ему готов отдать ключ от квартиры! А если он вламывается ко мне силой, то я его застрелю без малейших угрызений совести. Даже если это будет Ван Дамм, Шварценеггер, или кто там сейчас из стреляющих и каратэчных звезд Голливуда… Да черт с ними, застрелю даже Никиту… или любую из красивых шлюх, что ворвется ко мне!.. Но главный вопрос, который мучит каждого из нас, где-то там глубоко внутри мучит, это – имеем ли мы моральное право убивать «простых людей» только для того, чтобы остановить, как мы считаем, наползание их культуры? Культуры простых людей, которая ненамного выше культуры плесени в пробирке? И вообще, не выше ли жизнь самого подлейшего и плюгавенького преступника, чем самое высокое произведение искусства?
Коломиец оживился, культура – это он, Коломиец, его ведомство, ответил с достоинством, расправляя крылья:
– Это сложный вопрос, и неверно его ставить в такой плоскости…
– Да хоть креветкой, – прервал я, футурология если и культура, то несколько другая. – Никто не ставил, так поставим мы. Итак, перед нами выбор: убить ублюдка или сжечь «Джоконду». По всем канонам навязываемой нам из-за океана морали, бесспорно, надо выбрать жизнь ублюдка, так как человеческая жизнь… Дальше любители сами могут договорить на полчаса бредятины о сверхценности любой человеческой жизни, а я сразу обращаюсь к нормальным людям: если честно, не по фигу ли нам десятки тысяч египтян, что погибли на строительстве пирамид? Зато уже тысячи лет весь мир любуется, ахает, прикидывает, сколько же каменных глыб втащили туда… А властители соседних государств пару тысяч лет страшились нападать на Египет: страна, которая возвела такие громады, сумеет дать отпор!.. Мы считаем, что пирамиды стоили жизней тех самых простых египтян. Так? Но для поддержания этих в самом деле незыблемых человеческих ценностей нам придется всего лишь убивать ползущих из-за океана тараканов, которые жрут нашу культуру, наш язык, уничтожают нас как народы.
Дальше ели в молчании, слышалось только сопение, чавканье, стук и звяканье посуды. Когда подошла очередь кофе и компотов, я видел, как за дальним столом встал Кречет. Вместе с ним поспешно вскочили наши силовики, только Забайкалов продолжал неспешно очищать тарелку ломтиком белого хлеба. Мне отсюда видно было, что перед Яузовым осталась недоеденная курица, но министр обороны не смел усидеть перед лицом главнокомандующего.
Коломиец тоже поднялся. Вот почему он во время разговора косил в сторону обедающего президента. Что-то хочет узнать или попросить. Лучше, если бы наш министр культуры был хапугой или казнокрадом. Ущерба бы меньше. Сколько человек может украсть для себя лично? А вот когда старается для человечества…
Мы с Забайкаловым закончили обед ноздря в ноздрю. В коридоре Кречет стоял в окружении министров, все галдели, как стая галок на дохлой козе. Кречет увидел нас, блекло улыбнулся. Министры расступились, он вышел из круга. Его широкие ладони с силой потерли лицо. Серая ноздреватая кожа слегка побагровела, приняв вид еще ужаснее. Под глазами повисли темные круги, исхудавшие щеки опустились, квадратный подбородок боксера стал еще массивнее.
– Черт, – сказал он устало, – черт… Как трудно! И как было проще тем ребятам, что правили Советским Союзом.
Забайкалов пророкотал благодушно:
– Это вы о чем?
– А то, что мы теперь сами, – ответил Кречет. – Одни-одинешеньки во всем мире.
– А раньше? – спросил Забайкалов с интересом. – Разве мы не единственные, кто строил коммунизм?
– Нет, – ответил Кречет устало. – Все лучшие люди мира строили вместе с нами. Все самые чистые, честные, идеалистичные… Половина нашей агентуры, если не больше, была добровольной. Работали не за страх или деньги, а по совести, по идейной убежденности в правоте коммунизма! Все атомные секреты нам перетаскали, все чертежи военной техники, все-все… А теперь никто на Россию… всего лишь Россию, работать не будет. Ни один американец, ни один немец, ни один француз… Раньше – да, но раньше у нас полным ходом строили коммунизм. Со всех сторон наперебой предлагали услуги! Работали не на Россию, а на страну победившего… ну побеждающего коммунизма. Мечтали, что и к ним из России придет это царство равенства и свободы. Конечно, более гуманное, без диких жестокостей, свойственных этим диким русским, что на самом деле есть скифы, а вот у них в Европе коммунизм будет в самом деле таким, о каком в их же Европе мечтали все века…
Краснохарев вздохнул:
– А теперь мы, увы, как все… Теперь вон даже китайцы наступают. Платон Тарасович, в газетах крик стоит! А что на самом деле?
– Подвижек войск не замечено, – ответил Кречет зло. – Но что-то там происходит, верно. Массы народа стягиваются к границе. В газетах крик насчет исконных прав Китая на земли Уссурийского края.
Сказбуш уточнил:
– В провинциальных газетах. Или в мелких.
– Но они, – сказал Кречет рассерженно, – покрывают основную часть страны!