Сборник стихов

Афанасьева Анастасия Валерьевна

Афанасьева Анастасия. Место для музыки

Стихи публикуются в авторской редакции.

«Как оно стучалось…»

Алле Горбуновой

Как оно стучалось, как не моглось — так безвозвратно вбит невидимый гвоздь в глухие, запертые изнутри ворота. Тик-тук, бом-бом Тук-тик, бом-бам Ты не стучи туда, где не зовут; ты не зови того, кто не стучит. Пронеси в руках раскаленную вынутую из огня связку — и выбрось ключи. Дон-дзынь! дон, дон Дзынь-дон, дин-дон На ладонях ключами выжжен след — завтра он будет узором крыла бабочки, послезавтра — она упорхнет в слова, посмотришь — в ладонях ничего нет. Встанешь

прямо зовущей тишиной Ладони сложив местом для музыки

«Столько кругом отголосков…»

Столько кругом отголосков, что слишком сложно различить голос: налево посмотришь — эхо, направо — тоже Будто ходит оно по кругу, само себя отражает — и все давно позабыли того, кто вскрикнул Что за слово случилось? Звал ли на помощь, или радостно восславил небо и землю — этого мы никогда не узнаем, мы никогда его не увидим. Потерявшиеся во вращении слепого звука, повторений повторов, удвоений и без того двойного — мы присоединяем к общему шуму свой невнятный шепот, возгласы, крики Шумит земля голосами, полон голосами воздух Я встану прямо насколько умею и глаза закрою, буду молча стоять, как вода и деревья — в беззащитности своей становясь сильнее Навстречу другой тишине тишиной выльюсь, наполнюсь встреченным — стану единой, будто тот голос, что не расслышать, ненайденный, потаенный Все самое важное я скажу тебе молча, а неважное, множась, выговорит эхо

«Прилетел жук, крылья сложил, и показал: вот…»

Прилетел жук, крылья сложил, и показал: вот. Я посмотрела на панцирь его, на колючие тонкие лапки его, и ответила: это о том. Ветер подул, подсолнух качнул коронованной головой. Я посмотрела, как желты короны зубцы, как стебель держащий тонок и слаб: да, и это о том. Включила симфонию Брамса. Общий голос рос, потом обрывался. Один, как гобой, человек в тишине. Пел: да, это о том. Я в глаза человеку смотрела, и трогала кожу, И долго лежала с ним молча. Пока я молчала, любовь говорила. Да, говорила о том. Все об одном, вся об одном, неявная речь из глубины яви, об одном, единственно важном, том самом.

«Есть расстояние от края до края неба…»

Папе

1

Есть расстояние от края до края неба, сердцем одним измеряемое, удивлением взгляда перед распахнутым и огромным, голубым глубоким. Есть расстояния, измеряемые шагами, утренним транспортом, взглядом, направленным в землю, чтобы не наступить на пятки спешащего рядом по асфальту волнистому и ровному подземному мрамору. А есть такое расстояние, какое ничем не измеришь, кроме времени. Таково оно между нами: о нем не скажешь ни воздухом, ни землей, ни взглядом, ни сердцем. Но — то тянущимся, то бегущим, то водоворотом закручивающимся временем, отпущенным мне — до моего — отсутствия.

2

От ветки полнокровной до цветка, от стебля до травы торчащей, от насекомых всяких до зверей: собак, котов и птиц кричащих, от вечера синеющего до полного живого дня — такого плотного и тесного, какой бывает только летом неотменимое, неоспоримое натянуто невидимое нет. Мы с мамой смотрим на свое нигде. Его не видит ни сосед, ни яблоня. Стоит большое лето, как вода — торжественное в цельности сплошной. А наше нет качается везде, отсутствие пронизывает воздух и проникает все его цвета, подмешивая строгую прозрачность. Ее не видят ни сосед, ни яблоня. Так я не вижу, как другие нет пересекаются с моим в пространстве общем, и как из них бьет острая трава, и белые цветы сияют повсеместно. Со временем сжимаются они до капли водяной, и эта капля, как концентрат любви, проходит в землю, в ту землю, где они всегда лежат. И океан присутствия растет из маленькой неизъяснимой капли.

3

И стало надо мной другое Зимнее И дымка вдалеке Дорога кладбищем прозрачна и пуста Туда где бывшее родным лежит в земле Так близко и так далеко И камни белые над ним, цветы сухие И зимнее большое — надо мной А было впереди — без края; ветер И камни белые над ним, как облака Мы через память чистую свою Становимся свободнее, идем, Как будто бы летим — Так медленно, как крупный снег летит Как смерти нет для снега, Смерти нет, Есть здесь и память. Все, что золотое Собрать внутри — И дать прямой ответ На просьбу Здесь всего Ответить золотым своим Внутри подобьем Любовью и вниманием Тому, что здесь сейчас И что когда-то здесь.

«Эта горстка — золото дней…»

Эта горстка — золото дней. Лежит у меня в руке. Тихо и беззащитно Случается Важное. Никогда не гремит маршами, Но музыкой на воде. Это золото — музыка. Музыка лежит у меня в руке. Годы и годы Ширятся Память мелеет. Тонкое оседающее Все тоньше Легко лежащие на моей ладони Случайное слово Несмелая нежность Окно, ненароком оставленное открытым

Дозморов Олег. Вечное «почти»

«Ничего не болит, только больно…»

Ничего не болит, только больно. Тяготения нет у земли? И огурчик во рту малосольный, и чекушечка после семи — не живется житейским манером? Никаким не живется — тоска рысью бегает за маловером, предпоследняя песня близка. А бывает, начнет и отпустит: ничего, он печаль обойдет — и огурчик хрустящий надкусит, и хрусталь, как в стихах, обольет! И топорщится глупо отвага, и готов поспешать напролом. Все горящая стерпит бумага монитора над белым столом.

«Я подожду. Без бега облаков…»

Я подожду. Без бега облаков не заведется на рифмовку вторник. На небе меж коробок и лотков порозовел — кто? Бортик, портик? Тортик. Лежал туман, как крем, на берегу, по морю, как по пирогу, размазан. Рассвет разжал подкову, ветр в дугу согнул флагшток, где пестрый флаг привязан. Подкова — это пары берегов полукольцо по сторонам залива. Слои коржей над бухтой с двух боков пологого холма нависли криво — над полосой, где к вечеру прибой им навзбивает пены в мокрых скалах. Какой простор сокрылся, боже мой, в амфитеатрах, антресолях, залах. Надвинулись слоями, полосой. Дырявый дождь эпитет добавляет. И мертвый дрозд лежит на мостовой, и черный бак с отходами воняет. И рыбаки, что тоже от сохи, ввиду волнения заходят в бухту — вот-вот уже набрякнут и набухнут тяжелые, как пахота, стихи.

НА ИЗВЕСТНЫЙ МОТИВ

Заливаем в баки амфибрахий. Впрочем, это, кажется, хорей. В бронированные черепахи пересаживаемся с коней. Вводим танки сразу после пьянки в серую притихшую Москву. Окружаем телеграф без паники. Рифмы в лентах, строфы на боку. Залегла пехота в сквере мглистом — верлибристы, геи и т. п. Мало нас, традиционалистов, не прокатит наш ГКЧП. Завтра нас поймают, арестуют, постреляют над Москвой-рекой. Некоторых враз перевербуют, лучших — закопают в перегной. Через двадцать лет настанет мода — мы воскреснем и айда гулять. Долго у упрямого народа будут наши книжки изымать.