Сборник стихов

Афанасьева Анастасия Валерьевна

«Июль. Двадцать второе. Не стихи…»

Июль. Двадцать второе. Не стихи? В саду, как облака, раскрылись розы. Всегда хотелось срифмовать «тихи». Я знаю, знаю, все слова из прозы. Да, руки коротки. А нужно — «коротки». И тяжесть, тяжесть в голове чужая. Да, облака, а нужно — «облаки». Небесная, а нужно — «небесная».

«Под небом Лондона, у парка, ресторана…»

Не дай моим устам…

А. Фет

Под небом Лондона, у парка, ресторана, вдоль ровно припаркованных машин, где с чадами читатели Корана, где с псом серьезным

местный гражданин, где осень, в общем, тоже золотая, но взгляд незлой у лондонского пса, с женой в погожий день смешно гуляя, невесело смотрю на небеса. Все хорошо, и кофе с этим кейком в кафе из чашки горек и хорош, кленовый лист разложен по скамейкам, и мы еще лет десять молодежь. Но злой, ворчливый бродишь по аллейкам и, глупенький, ответишь за гундеж.

«В типографии туч набирают петитом „снег“…»

В типографии туч набирают петитом «снег» и белым по черному тут под окном кладут. Когда бы я был маленький человек, я бы за пять минут там возвел редут. Ну а поскольку я только домашний кот, я в окно наблюдаю за снегом и за лисой, что к нашей помойке хищно сейчас идет, словно я на кухню за колбасой. Скучно все это, жизнь зимой не фонтан. В соседском окне другой, большой человек, грустный от горя или сердечных ран, совсем по-кошачьи читает летящий снег. Лезет лапой за белым платком в карман, и его трясет человечий беззвучный смех.

«Обойдемся без ярких метафор…»

Обойдемся без ярких метафор, отряхнем эту пыль с наших строк. Просто ночь, звезд рассыпанный сахар, полумесяца утлый челнок. В Марсаламе спокойно и слышно: из динамиков всех муэдзин созывает. Все бедно, но пышно. Сувениров смешной магазин освещает площадку отеля и холодный глубокий бассейн. По утрам за неделей неделя мусор в нем убирает Хусейн. Он в хлопчатобумажной хламиде, у него есть сачок, телефон. На весь мир в беспокойной обиде не орет поэтически он. Не преследует бойкую рифму, не стремится душой за мечтой, и не служит вселенскому ритму, и смеется, турист, над тобой.

«На стихи мои друзья не реагируют…»

На стихи мои друзья не реагируют, потому что в поисках работы, потому что бизнес регистрируют или сильно влюблены в кого-то. Что стихи пред нашим бытом праведным? Пыль, труха, растерянные буквы. Знаю я, настаивать неправильно. Корабли разъякорили бухты. Что я лезу с одиноким Вяземским, пристаю с растерянным Полонским? К Лермонтову навсегда привязанным этим вот хореем грубым, плоским? Где-то там взрываются вселенные, алые кометы рвут оковы. А друзья молчат, не изумленные, но всегда посплетничать готовы. Зубы ставить, овощи закатывать. Выхожу один я на районе. А в стихах рассветы прут с закатами, мертвецов контакты в телефоне. На закате город сильно плавится, весь распластан и раскатан бытом. На закате мировом по пятницам шмель поет в саду, вьюнком увитом.

«Куда летит далекий самолет…»

Куда летит далекий самолет? Куда ведет инверсионный след? В края каких тропических погод? Из края катастроф каких и бед? Да просто там такой у них квадрат и зона разворота где-то здесь, над социальным домом в аккурат за шесть минут их пролетает шесть. Но в детстве легкокрылый самолет летел по белой наволочке вдаль и — мишки с парашютами не в счет — формировал нездешнюю печаль. Рационально понимаю: бред. Регресс и атавизм, как ни крути. Готов, скажи, узреть далекий свет, почти нездешний? Вечное «почти».

«Ты ему: постой, погоди чуток…»

Ты ему: постой, погоди чуток, почему болит голова, висок наливается жидким с утра свинцом, глянешь в зеркало — что у меня с лицом? Ты ему: бегут как вприпрыжку дни, только было утро — уже огни, и душа что старое решето, почему? А он тебе: ну и что? Вот, гляди, траву жует бегемот, вот в реке урод крокодил живет, всем доволен целый сад-зоопарк, слышишь: гав, мяу, хрю, фьюить, карк? У меня в порядке слои небес, у меня моря, реки, горы, лес, и в траве, как тенор, поет комар. Чем торгуешься? Свой покажи товар.

Веденяпин Дмитрий. Из цикла «Памяти СССР»

«Зимний вечер…»

Зимний вечер. Знаменитый диктор советского телевидения выходит из аэропорта Внуково и, как бы не замечая очереди, ловко оттеснив каких-то мерзнущих под снегом теток, — юрк! — садится в подъехавшее такси. Много лет этот мамин рассказ о прославленном дикторе служил мне очередной иллюстрацией общеизвестного факта аморальности выдвиженцев советского режима. Стоило этому диктору с его почти левитановским баритоном появиться на экране, я сразу же вспоминал эту историю. Не знаю почему — может быть, потому что с тех пор я видел уйму неблаговидных поступков, совершенных самыми разными людьми, в том числе мною самим и даже — как ни прискорбно — несгибаемыми борцами с лживой советской идеологией, этот диктор, несмотря на его бесспорно гадкое поведение, сам по себе не кажется мне таким уж гадким. Задумай кто-нибудь (что вряд ли) снять о нем «художественный фильм», главную роль мог бы — увы, уже не мог бы — сыграть артист Вячеслав Тихонов. Изнанкой век я вижу, как в тот вечер он возвращается к себе домой, в свою большую квартиру с ее просторной праздничностью (это словосочетание требует пояснений, но я — зря? не зря? — понадеюсь на читательскую интуицию) и праздничным убожеством, толстой необаятельной женой и худеньким симпатичным сыном; как, сидя за ужином, в костюмных брюках и белой рубашке, густым поставленным голосом, предусмотрительно убрав из него металл, приберегаемый для зачитывания постановлений ЦК КПСС, он рассказывает своим домашним о «загранице», окруженный уважением, заботой и, вполне вероятно, любовью. Потом он уходит в кабинет. Над письменным столом, за которым он, признаться, почти никогда не работает, предпочитая читать, да и писать лежа на диване, фотографии родителей (простые открытые лица, отец красивее матери), брата, сестры и его самого со всесоюзными знаменитостями: вот он с хоккеистом Фирсовым и председателем КГБ Андроповым после финала Чемпионата СССР в Лужниках; вот съемки «Голубого огонька»: он сидит рядом с космонавтом Береговым, за соседними столиками слегка разбавленные орденоносными ударниками и ударницами коммунистического труда Лев Яшин, Клавдия Шульженко, Аркадий Райкин…

ЗАГАДКА

Две приметы-подсказки: трава В лужах света из трещин На асфальте растет, и листва — Ну ты скажешь! — трепещет. Левитан говорит: «ГОВОРИТ…» (Вот еще две приметы: Мойщик стекол, зажмурясь, стоит В колпаке из газеты.) Миру — мир, голубике — дурман, Зайцу — заячья капуста… Так — во сне — говорил Левитан, Наяву — Заратустра. Так, стараясь не вляпаться в грязь (А ее там не мало), Мы по кладбищу ходим, смеясь Как ни в чем не бывало. Хорошо улыбаться весне, Строить дачу и планы, Знать отгадку и слушать во сне Баритон Левитана.