Сборник "Туманность Андромеды"
Шрифт:
Ивернев заставил себя успокоиться и позвонил Андрееву. Извинившись, сообщил, что дома что-то случилось. Он немедленно вылетает в Ленинград и просит позвонить завтра в министерство и перенести прием на другой день.
Через несколько минут он мчался на такси в Шереметьево.
Евгения Сергеевна выбежала ему навстречу и вдруг показалась ему маленькой, беспомощной, постаревшей. Ивернев впервые видел свою мудрую, спокойную мать такой подавленной. Мучительная жалость сдавила ему горло. Он не смог произнести ни слова и только молча стоял, вопросительно глядя на нее.
—
«Простите меня, простите! Евгения Сергеевна, дорогая, бесконечно милая и добрая, объясните Мстиславу, что я скверная, что я поступаю недостойно, но иначе я не могу. Не ищите меня. Через несколько часов я буду далеко и никогда не вернусь сюда, где мне было дано узнать двух чудесных людей — вас и Мстислава. Оба вы приняли меня сразу всей душой, и я… я наношу вам такую обиду и причиняю страдания. Эта мысль ужасно мучит меня, не дает покоя. Если можете, то простите и позвольте поцеловать на прощание вашу ласковую руку и… — тут что-то было тщательно зачеркнуто, потом более неровными буквами приписано: — и поцелуйте Мстислава за меня, если можете. Прощайте. Тата».
Ивернев несколько раз перечел лист бумаги, разрушивший одним махом его счастье, все планы его жизни.
— Тут что-то не так, — хрипло выдавил он из себя.
— Что же заставило ее убежать, как воровку, боясь прямого и открытого признания?..
— Не надо, мама! Как можем мы судить? Надо знать все обстоятельства!
— Нет таких обстоятельств, чтобы скрыть правду от тех, кого любишь!
— А как же святая материнская ложь? Легенда о белом покрывале? Как судить только от себя, со своей стороны, если все в мире имеет две?
— Как ты любишь ее, Мстислав!
— Люблю, но не думай, что я готов ее оправдывать только поэтому. Я обвиняю Тату, но не выношу окончательного приговора, который принесет или прощение * или отравит всякое воспоминание о том, что было.
— Ты никогда не вынесешь его! Ты ее не увидишь больше и ничего не узнаешь.
— Редко бывает, чтобы поступок остался нераскрытым. Рано или поздно… Да довольно об этом. Ты очень страдаешь, моя родная? Поедем завтра в Москву. Тебе будет тяжело здесь одной.
Телефонный звонок заставил обоих вздрогнуть. Надежда, мелькнувшая было на лицах Евгении Сергеевны и Мстислава, погасла. Говорил Солтамурад:
— Плохие новости. Евгения Сергеевна, плохое дело!
— Что такое, милый? У нас тоже плохо в доме!
— Несчастье с Мстиславом?!
— Нет, Мстислав приехал, он здесь. Я позову.
— Погодите, какая такая беда?
— Солтамурад, от нас ушла Тата!
— Не может быть! Как так?.. Ай-яй!.. Я позвоню после. Успеется! — Мстислав взял у матери трубку.
— Нет уж, говори, Солтамурад!
— А, ты, дорогой! Как же так?.. Знаешь, что получилось у меня? Пожар на квартире у Муравьева! Загорелось в кабинете, говорят, от старых проводов.
— Ущерб большой?
— Очень! Часть рукописей сгорела, другую залили водой. Письменный стол тоже загорелся, и погибла копия легенды, которую мы начали переводить, все погибло, нет ни листка. Старик в больнице, с горя хватил инфаркт. Я у него каждый день, а надо ехать в Москву. Встретимся в Москве.
— Мы туда поедем с мамой завтра, ищи нас у Андреева. Хорошо?
— Договорились, дорогой. Прощай пока!
Глава вторая
КОЛЬЦО С ХИАСТОЛИТОМ
Итак, Мстислав, когда поедешь на юг Индии, не забудь про чарнокиты. Если повезет, то наша наука сможет сделать немалый подарок индийским друзьям. Докажем идентичность чарнокитовых массивов Гондванского щита в Южной Африке и в Индии, что поведет, возможно, к обнаружению алмазоносных зон. Мне кажется, что общий размыв древнейших толщ в Индии был менее глубок, чем в Африке, — это раз. Далее, зоны с алмазоносными трубами прорыва в Индии залегают или в областях с обильной растительностью, или прикрыты обширными покровами базальтов в сухих районах Деканского плато. Прогнозируй, соображай, а кроме того, помогай во всем. Воспитанник Ленинградского горного института, ты хорошо квалифицирован в минералогии, з а это основа всей практики.
— Ивернев слушал, делая время от времени заметки в полевой книжке, переплетенной в серый холст. Кончив наставления, профессор Андреев задумался, откинувшись в кресле.
Ивернев закурил, рассматривая орнамент на громадном, во всю стену, китайском ковре, потом спросил:
— О чем это вы, Леонид Кириллович?
— Грустно сделалось. Когда-то, в твои годы, я пробовал представить себе, будет ли такое время, что я не смогу ехать в экспедицию?
— Разве вы не можете ехать?
— Могу, только никогда не ездил, чтобы поработать в полную силу. Мои помощники, от главного геолога до проводника, всегда говорили: «С вами хоть на край света, хоть в саму преисподнюю». Почему? Медом по губам не мазал, уговаривать да льстить не мастер, требовал сурово. А потому, что всегда считал, что у начальника не только голова должна соображать, этого мало. Начальник — тот, кто в трудные моменты не только наравне, а впереди всех. Первое плечо под застрявшую машину — начальника, первый в ледяную воду — начальник, первая лодка через порог — начальника; потому-то он и начальник, что ум, мужество, сила, здоровье позволяют быть впереди. А если не позволяют — нечего и браться.
— Не могу согласиться с вами, Леонид Кириллович! Если коллектив хороший, загорелся обшей работой…
— А надолго этого горения хватит, если никто не будет вести? Нет, раз уж сердце сдало, не могу больше тащить лошадей на веревках по обрыву, гнать плот, рубить лес. Не могу! А думалось раньше, что так вот — раз, упаду и умру на леднике, в тайге или в пустыне. Почему-то больше хотелось в пустыне, чтоб сложили товарищи каменный холм и он служил бы ориентиром для таких же, как я, исследователей земли. Знаешь стихотворение Марины Цветаевой про арабского коня? О легенде, что ежели такой конь больше бежать не может, то перекусывает на ходу себе жилу и умирает, истекая кровью…