Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
Однако Тимуша задержала мать.
— Ты куда это? — спросила она, недоверчиво вглядываясь в его лицо.
Тимуш, конечно, мог юркнуть в дверь, и поминай как звали, но он замешкался.
— Я погуляю немножко! — голос Тимуша зазвенел, мальчик был убежден, что загубит все дело, если ему не удастся вырваться на улицу. Мать тут же повернула вертушку замка.
— Ты сегодня и так целый день гулял, хватит, Сейчас поедим — и сразу садись за уроки.
— Я скоро вернусь! — закричал Тимуш. — Открой! Я только немножко погуляю. Говорят тебе, пусти! — дрожащими руками он попытался
— Ах, вот ты как… — Мать побледнела, схватила Тимуша, втащила его в комнату и бросила на кровать.
— Лежи здесь! Никуда не пойдешь!
Но Тимуш тут же сполз на пол, кинулся к выходу, застучал ладонями по двери.
— Открой, говорю, мама! Я ведь приду! Пожалуйста, открой!
Горькие мысли об отце, любовь и жалость к матери, обратившиеся теперь в боль и стыд, ожидание сочувствия со стороны дяди (дядя не успел вмешаться, он в ванной руки мыл, а ссора вспыхнула как пожар) — все это слилось в одном неудержимом стремлении вырваться отсюда, пусть они договорятся, а он должен найти ту проклятую бумажку и бросить ее в урну! Иначе ничего не получится!
— Открой, мама! Я же приду! Почему ты мне не веришь?!
Тимуш кричал так отчаянно, что нервы матери не выдержали. Она оторвала сына от двери, бегом отнесла в комнату и бросила на кровать. Однако то ли мальчик вывернулся из рук матери, то ли она не рассчитала как следует, но только Тимуш ударился о спинку кровати, упал на пол и… тут же заснул, обессиленный.
Он лежит на домотканом половике. Дышит тихо-тихо. Худой — кожа да кости. Мать и дядя стоят над ним, словно застыли. Дядя наклонился, тихонько поднял мальчика и уложил его на кровать.
Мать Тимуша закрыла лицо руками.
За кухонным столом молча сидят брат и сестра. Они ждут, когда проснется мальчик. Мать Тимуша совсем растерялась и даже не вспомнила, что можно вызвать доктора. Брат хмурит брови, морщится. Вот он встает, заглядывает в открытую дверь.
В квартире пахнет подогретыми щами. О потолок бьется одна назойливая муха. Осень.
Когда стало совсем уж невмоготу, мать Тимуша прикрыла дверь, не смея взглянуть брату в глаза, промолвила:
— Если случится что… и сама жить не стану.
Брат только рукой махнул.
— Не дури… Что может случиться? Ничего не будет. Выспится — и все.
Сестра чувствует некоторое облегчение.
— Плохое быстро приходит, — говорит она, не зная, что еще сказать. — Доброе не так. Плохое сделать — ума не надо. Оно само…
— Ничего не случится, — повторяет брат. — Быть не может. Потом поясняет: — Так было бы слишком несправедливо.
Он открывает дверь, идет к Тимушу. Возвращается на цыпочках.
— Все так же лежит. Пускай поспит. Ведь сон все равно сильнее всякого лекарства.
Мать Тимуша то ли улыбается, то ли плачет.
— Думаешь, я не люблю Тимуша?
Брат прерывает ее:
— Одна, сказывают, от сильной любви к своему ребенку толкла его в ступе. Не слышала про такое? — Он качает головой. — Ты крутая в гневе, женщине это не идет. Тимуша, конечно, любишь. Иначе как может быть, твое же дитя. Однако и покоя ему не даешь. Так ты его или совсем сломишь, или
Он смолкает, проводит ладонью по лицу.
— Все на мне одной, — тихо говорит сестра. Теперь, как ее ни ругай, она во всем будет согласна с братом. Она чувствует себя виноватой. И все же помимо своей воли как будто начинает оправдываться. — Все на мне… Работа, одежда, еда… Просыпаюсь ночью, подхожу к нему и слушаю. Стонет во сне, может, болен, думаю. Не холодно ли ему? И все ли уроки успел сделать? Разве не странно, при отце он был первый в классе, а сейчас последний. Почему? Обидно мне.
— Завтра съезжу к Элексею, — пытается успокоить ее брат, — хватит вам дурачиться.
Сестра вдруг изменяется в лице, встает с места.
— Вазюк, не вспоминай о нем. Слышишь? Никогда! Он отрезанный ломоть. Вдвоем с Тимушем будем жить.
Брат изумленно смотрит на сестру, потом отводит глаза. До самого последнего момента он, видимо, надеялся, что удастся их помирить.
Из-за двери послышался какой-то шум. Это, наверно, Тимуш спрыгнул с кровати.
Перевод с чувашского А. Орлова
Бердыназар Худайназаров
До сумерек и после
— Что с тобой? — встревоженно спросила жена, стоило ему переступить порог. И, услышав в ответ, что он — Аманша, Аманша Аллаяров! — снят с работы, не придала значения его словам.
Снят?.. Ну вот еще! За тридцать с лишним лет — кому удавалось хотя бы шевельнуть ее мужа в председательском кресле?.. Он сидел в нем как влитой, как джигит в седле любого своенравного скакуна. А если всю правду говорить, то и она не раз поддерживала ему стремя.
А что, если это действительно случилось? Выглядит он помятым: голубые глаза потускнели, нет в них обычной кошачьей остроты. И рыжие усы печально поникли. Печальный Аманша? Можно представить его себе веселым, злым, наконец — мертвым, не приведи аллах, но только не печальным!
Не снимая сапог, Аманша прошел в комнату и повалился на диван. Уголки губ дергались, а это всегда служило у него признаком крайнего раздражения. Мало кто осмеливался в таком случае взглянуть ему в лицо.
Как ни странно, именно это наблюдение успокоило Нурджемал. В безоблачном небе молнии не сверкают и грома не бывает. Только в полдень ушел товарищ Силапов. Как всегда, обедал у них в доме, рассказывал новости, похваливал чал [19] , который Нурджемал своими руками подавала ему. Подшучивал над Гульсун — дочка как раз приехала навестить родителей. Потом Аманша и он — вместе, а не порознь — ушли на собрание.
19
Чал — прохладительный напиток, приготовленный из верблюжьего молока.