Сборников рассказов советских писателей
Шрифт:
Так надо было. Я даже думаю, что если бы все были такими — такими, как ты, Бепбе, то мы бы не выстояли в той войне… О твердости, о несгибаемости мы слушали передачи по единственному на весь колхоз репродуктору, что висел на столбе у конторы. Ты так понимал это, я — иначе, но башлыком, начальником, был я.
Изредка возвращались односельчане. Кто без руки, кто — с костылем. Мы засиживались возле правления, слушая бесконечные рассказы фронтовиков. Уже и луна всходила, а разговор все не мог иссякнуть. Ты — тоже фронтовик — был им ближе, чем
Расходясь по домам, мы на прощанье старались угадать, какой будет жизнь, когда мы одолеем врага. «Тот, кто переживет эту войну, — говорил я, — будет жить в раю». Ты, Бепбе, в ответ грустно вздыхал. «Не вздыхай, не молчи, скажи и ты что-нибудь», — настаивал я. Мне всегда хотелось заставить тебя согласиться со мной. А ты отвечал: «Аманша!.. Не слишком ли ты быстро хочешь загнать людей в рай?» И еще развивал свою мысль, — что будут трудности и после победы, что не сразу забудется горе, причиненное войной многим людям.
Я невольно ушел от того дня, о котором вспомнил. Нет, я к нему вернусь, потому что я был прав.
На «Двор Аллалы» я собирался приехать к обеду и приехал к обеду. Огонь под казаном прогорел, каша была готовая, все подходили с мисками в руках. Огульнур-эдже — да, ты не знаешь, в позапрошлом году она умерла, да будет светлым место, где она покоится, — Огульнур-эдже заварила мне чай и вопросительно посмотрела на тебя, своего бригадира.
Ты молчал, и она вынуждена была спросить:
— Бепбе-ага, не пора ли делить кашу?
Ты сумрачно ответил:
— Почему же не пора? Солнце поднялось к полдню. Дели…
Я не мог делать вида, что это меня не касается, Я спросил:
— Все ли твои люди выполнили сегодня норму?
Ты бросил окурок, который уже обжигал губы:
— А какая разница, башлык? Если они останутся голодными, то и до конца дня мало что сделают.
Огульнур-эдже продолжала стоять с черпаком в руке, не зная, что делать, а ты снова сказал ей:
— Ты разве не слышала? Дели.
— Постой, — сказал я поварихе и попросил у тебя табель на выполненную с утра работу.
Четыре женщины, которым обеда не полагалось, не постеснялись в открытую проклинать того, кто их обеда лишил. Ты это слышал, и я это слышал.
Начала Дурлигозель:
— Пусть!.. Пусть он и его толстуха Нурджемал подавятся нашей долей!
Подошла с дальнего участка еще одна, совсем молоденькая, узнала, что обеда ей не будет, — и заплакала. Дурлигозель, не сдержавшись, крикнула уже прямо мне:
— Пусть слезы этой молодой вдовы выжгут твои глаза… Хей, башлык, слышишь? Я тебе это говорю!
Ты — бригадир — не остановил эти оскорбления. А оскорбляли ведь не меня. Оскорбляли председательскую должность. Тем самым ты принял их сторону. Плевать мне было на две ложки каши! Ты этим черпаком замахивался на меня.
Я тихо спросил:
— Ты что, Бепбе? Хочешь занять мое место?
Что же я услышал в
— Эх, Аманша, Аманша…
И таким тоном, каким говорят о безнадежно больном.
Спустя несколько дней ко мне дома привязалась Нурджемал:
— Может быть, ты так высоко занесся, что людской говор до тебя не доносится! Но я-то слышу… Может быть, повторишь, что говорила эта сплетница Дурлигозель?
Я на это ответил, — раз она спрашивает, значит, и без меня ей все известно, и Нурджемал разошлась вовсю, долго поносила бездельников, которые привыкли подсматривать за чужой жизнью. «Жена башлыка не работает в колхозе, а мы с утра дотемна…» Неужели нельзя заткнуть им рты? Под конец она сказала:
— Ты приведи в чувство своего дружка, своего бригадира — этого ничтожного Бепбе! Ты слышишь, что я говорю?
Я слышал, но ответить мне было нечего. А жена не унималась — она говорила, такого опасного человека, который ищет дешевой популярности, нельзя было оставлять в ауле. Надо было, когда он вернулся с фронта, отправить его в пески, чабаном. Кто башлык в колхозе, говорила она. Аманша или Бепбе? Я попробовал остановить Нурджемал, сказал, что после того случая в бригаде Бепбе прислушивается к моим словам, не возражает на людях…
— Я хоть и сижу дома, — возразила она, — а знаю все гораздо лучше тебя. В этой бригаде у меня есть свой человек. Если ты занят и не успеваешь к ним к обеду, Бепбе при раздаче каши не делает разницы, кто выполнил норму, а кто — нет.
Я вспомнил старинное выражение, что головы двух баранов не уварятся в одном казане. Я не хотел, но пришлось, Бепбё, освободить тебя от бригадирства, Я думал, так лучше будет и для тебя, и для меня. Чабаном в дальние пески я все же тебя не отправил. Что сказали бы твои товарищи-фронтовики? Теперь жалею. Был бы ты далеко от глаз, может, и все бы обернулось по-иному.
Я поставил тебя поливальщиком. Хотел доказать, — твоя судьба в моей власти… Но ты, даже если и сожалел о такой перемене, вида не показывал. Ты по-прежнему, как с равным, здоровался со мной. Казалось, ты даже доволен был, что не надо препираться с женщинами, которые плохо выходят на работу, ты избавился от необходимости за полночь засиживаться в конторе, и ездить в район на бюро — больше не было твоей заботой. Ты оставался самим собой — и в бригадирах, и в поливальщиках… Я был бы последним трусом, если бы не признал твоего мужества.
Так продолжалось все лето, а потом я на некоторое время должен был поехать в Таджикистан в составе взаимопроверочной бригады. Когда вернулся — зашел в райком, рассказать о поездке. В конце разговора мы остались с первым секретарем вдвоем, и он спросил, почему я посчитал нужным освободить тебя от бригадирства. Я объяснил, ничего не утаивая, ничего не прибавляя.
— Ты не можешь с Бепбе поладить, — сказал секретарь, выслушав меня. — А от людей я не слыхал о нем ничего плохого.
— От каких людей?