Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
О тайной решимости царя Максим не догадывался. Но он знал, что для него самого это последняя битва. Велика была его вера, что сможет он убедить царя и тогда разом обретет смысл все, что сделал и пережил он в своей жизни. Если же не убедит, то все пойдет прахом.
— Царь Иван, — заговорил он снова, вкладывая в слова всю свою душу, — послушай, что еще я тебе скажу: вспомни наших греческих царей, ведь они пропали только лишь из-за того, что отделили слово от дела. И примеру их последовали другие, и погрязли мы в своих грехах. Господь не спросит у тебя, что сказал ты, спросит, что сделал — даже ежели не христианин ты вовсе и никогда не целовал икону, не это важно. Вспомни царя Кира. [205]
205
Вспомни царя Кира… — речь идет о Кире II Старшем (559–530 гг. до н. э.), основателе древнеперсидского царства. Его огромная монархия простиралась почти до Индии. Для последующих поколений Кир был образцом царя и человека.
Легким и быстрым движением, одухотворенным, сияющим взглядом пригласил монах царя подойти к столу и взглянуть на бумагу с рисунком.
— Что это? — спросил надменно Иван.
И монах все с тем же воодушевлением принялся объяснять:
— Не сегодня завтра я умру. И заказал я из убогих моих средств икону, кою посвящу Святой Троице. Будет это мое духовное завещание, благословение мое и проклятие!
Иван молча смотрел на рисунок.
— Красок еще нет, государь, и рисунок различается слабо, — поклонившись, пролепетал иконописец Анастасий, робко, боязливо, словно прося прощения.
— Вижу, — сказал Иван, и в самом деле умный взгляд его без труда различил изображаемое. — Здесь зрелое поле, здесь господь с апостолами, здесь крепость и город. О чем говорит это изображение?
— Это господь, проходящий засеянными полями, — объясняет Максим. — Иисус беседует с учениками своими, а те дорогою срывают колосья, потому что томит их голод. Вот здесь, у крепостных ворот, стоят фарисеи и лукаво глядят на апостолов, потому что день этот — суббота. И говорят фарисеи господу с насмешкой: «Сегодня суббота, а ты посмотри, что делают твои ученики, чего не должно делать!» И ответил им Иисус: «Неужели вы не читали никогда, что сделал царь Давид в субботу, когда вошел с голодными воинами своими в дом божий при первосвященнике Авиафаре? Ел он хлебы предложения, коих не должно было есть никому, кроме священников, и дал есть своим воинам. И сказал: суббота для человека, а не человек для субботы. Посему сын человеческий есть господин и субботы…»
Всю теплоту души вложил монах в свои слова. Так, пожалуй, сказал бы Давид или даже сам Иисус Христос. И вместе со словами словно истощилась душа старца — нечего ему было больше сказать и ныне и присно, и во веки веков. Он умолк и в ожидании вперил свой взор в лицо Ивана.
Увы, он не знал тайных мыслей могучего самодержца. Однако опытный глаз его уловил, что ни слова его, ни изображение с примером Иисуса не принесли желанного результата. На лице Ивана не отразилось никакого движения: словно ничего он не слышал, ничего не видел.
— Царь Иван, — произнес тогда Максим тихим и глубоким голосом, — заклинаю тебя: не езди на Белоозеро! Этот поступок твой предрешит многое. Ежели прислушаешься к моим словам, совершишь великое благо, ты даже вообразить не можешь, какое великое. И велика будет тебе награда, велика твоя слава. Подумай сам: люди в твоем царстве бедны, живут в горести и боли, мыслят убого. Крестьянин невежествен, точно малое неученое дитя. Возьми его за руку, направь, накорми, чтобы вырос он, научи грамоте. Чему научат его дальние паломничества и высокие колокольни? Кипарис тоже высоко устремляет свою верхушку — поглядишь, голова
А царь в эту минуту думал, что и в самом деле решение, которое он примет сейчас, будет весьма значительным: ежели сделает, как говорит ему старец, стало быть, воля его еще не закалилась, не созрела, и долго еще не избавиться ему от советников, что правят пока государством. Однако ежели найдет он в себе силы сказать «нет» этому старцу, которого все почитают мудрым и святым, значит, воля его окрепла, стала неприступной твердыней, и пора ему править самому как подлинному царю и самодержцу.
— А ежели я, старче, продолжу свой путь, как задумал сначала? — спросил он монаха.
Черный взгляд старца сверкнул сурово, почти жестоко.
— А… — протянул он со страхом, словно увидел перед собой испугавшие его картины. — Случится тогда великое горе! Ежели не послушаешь меня, царь Иван, великое зло причинишь всему православию. И сам испытаешь великую боль. Большая беда постигнет тебя!.. И поверь, в самом скором времени!
— О какой беде толкуешь? — с гневом спросил Иван.
— Говорю я тебе то же, — непреклонно ответил монах, — что сказал пророк Ахия жене Иеровоама: [206] там, куда ты направляешься, умрет дитя! Потеряешь ты там царевича!
206
…что сказал пророк Ахия жене Иеровоама… — см. Третья Книга Царств, XIV, 1—14.
Лицо Ивана пожелтело. Слова монаха напугали его, однако сильнее страха чувствовал он в себе прилив ярости.
— Ты грозишь мне? — вскричал царь. — Как смеешь ты, смертный, говорить то, что ведомо одному господу?
«Поедет», — мелькнула в голове у Максима страшная мысль, и он почувствовал, как силы покидают его. Собравшись духом, он все же ответил:
— Не гневайся, государь, сдержи себя! Среди всех планет самое яркое — солнце, среди людей — царь. Дело твое — светить, а не затенять. Ежели гнев черной тучей войдет в душу твою, то затмит в ней все. Яви же себя подлинным великодушным государем, не дай гневу подавить добродетель!
— Монах, — стиснув зубы и сузив глаза, проговорил Иван, — великую страсть скрываешь ты в своей душе. Не из любви ты это говоришь, а из обиды за то, что перенес. Накликаешь на нас кару!
Монах обеими руками схватился за сердце, словно оно вырывалось у него из груди.
— Нет, господь тому свидетель! О какой страсти, о какой обиде ты говоришь? К чему это? Здесь, в русском царстве, претерпел я муку, здесь прожил сорок лет, слеза моя замешана в вашей земле… Даже полубог Прометей, царь Иван, когда боги наконец освободили его, ни на минуту не снял с руки своей железное запястье с камнем от скалы, где принял он пытку. Там заключалась слеза его и стон его. И Кавказ полюбил он, божественный Прометей, как вторую свою родину — так уж устроены мы, люди.
Слова его, павшие, словно капли росы, тотчас испарились, не задев раскаленных мыслей Ивана. Похоже, царь даже не услыхал их.
— Монах, — произнес он с дрожью, — ты знаешь многое, и речь твоя обильна, однако сейчас хочу я услыхать от тебя только одно: возьми назад все, что сказал о царевиче!
В глазах его Максим увидел страх перед пророчеством. В этом страхе царя слабо мерцала единственная надежда старца на успех.
— Помоги мне, господи! — совершил Максим крестное знамение и, приблизившись к Ивану, заглянул ему прямо в глаза. — Царь Иван! Ежели не послушаешь моих слов, то потеряешь царевича!