Сцены из жизни Максима Грека
Шрифт:
Вне себя от гнева Иван взревел, топнул ногой и бросился к двери.
Вечером в келью к монаху пришли Алексей Адашев и духовник царя протоиерей Андрей с князем Мстиславским и молодым князем Курбским.
— Старче, — сказал Адашев, — царь очень удручен твоими словами. Однако решение его ехать на Белоозеро нерушимо. И ты не держи на него зла за то, что не послушал он тебя, благослови его в добрый путь.
Максим, разбитый и сокрушенный, старый воин, потерпевший поражение в последней битве, лежал в постели без сил.
— Скажите царю Ивану, что большое зло причинит он своему царству и всему православию. И своего благословения я ему не даю.
— Старче, — взмолился протоиерей, — возьми назад то, что сказал о царевиче. Большой это грех.
— Одумайся, — строго обратился к нему Максим, — слова мои не имеют никакого значения. Ты — священник и обязан это знать… Я не чародей и не пророк. Поди лучше к царю, убеди его переменить решение. Пусть оставит обеты и пожалует бедствующих своих подданных. Тогда будет он здоров и многолетен с женою и чадом.
— Чем же виновато дитя? — воскликнул священник. — Почему
Максим взглянул на него, печально покачал головой:
— Бедный поп, что у тебя на уме? Разве я пророк, или маг, или святой? Видел я младенца сегодня утром, когда принесла его сюда царица Анастасия. Слаб здоровьем царевич, не вынести ему тяжкого пути…
Священник несколько успокоился.
— Ты, Максим, не лекарь, ты — божий человек. Благослови дитя, а до остального тебе дела нет.
— Младенца я благословил, — ответил старец. — Дай бог, чтобы с ним ничего не случилось в этом безрассудном путешествии. [207]
207
Царевич Димитрий, первенец Ивана Грозного, которому еще не сравнялось и года, не выдержал лишений дороги и скончался в пути.
Посланцы царя вздохнули с облегчением.
— Теперь мы покойны. Добрый час тебе, старче…
…И ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА
Старую мечту сгрыз жучок — монах даже вспоминать о ней не хотел. Столько всего сказал он и написал митрополитам, патриархам, игуменам, боярам, князьям, обоим царям и многим другим людям, что надоело ему просить. Словно изнуренный путник, проделавший огромный путь, словно старый конь, обессилевший на бесконечных подъемах и спусках, он чувствовал, что исчерпал себя до конца и старания его были тщетны. Примерно с той поры, как года два с лишним назад состоялась у него встреча с царем Иваном, Максим перестал думать о своей мечте.
Осуществить ее не было возможности, даже если бы его отпустили. Устал он страшно, состарился. В сердце умолкли и вера и ожидание. Умолкло страстное желание вновь увидеть родные места, и он уже не горевал, что умрет на чужбине. Похоже, что не волновала его и смена времен года — дожди и солнцепек, цветущие поля, посев, жатва. Не волновали беседы с другими монахами, даже когда речь заходила о Святой Горе: ничто уже не пробуждало былых чаяний и тоски.
…Теперь вокруг него толпились молодые люди, деятельные, любознательные. Часто приезжал из Москвы князь Курбский, навещали и другие юноши из благородных семей, жаждавшие познания и пищи духовной. Прибывали мастера, которым царь Иван велел изучить искусство книгопечатания. Они собирались в его келье, сбивались вокруг него, точно голодные неоперившиеся птенцы. С ними проводил Максим отрадные, блаженные часы, старался научить чему мог. Проповеди он уже не читал и наставлял крайне редко. Молодые люди искали знаний. Прежние московские его ученики, сорок лет тому назад, устремлялись к другому — интересовались Писанием, тайным смыслом притч, нравственным содержанием священной истории. Эти же больше заботились о том, чтобы обогатить себя полезными сведениями. Нельзя сказать, что Писанием они пренебрегали, нет. Но в первую очередь нужны им были науки. О многом расспрашивали они старца. О новых краях, открытых испанскими, португальскими и генуэзскими моряками, об Африке, Индии, Америке, Молуккских островах. Сами добывали книги с описаниями новых земель, изданные на латыни или же по-немецки. Стремились изучить чужеземные языки. И странное дело: с такою же охотой и монах передавал им все, что имел. Беседуя с ними, он испытывал радость и покой. На душе становилось легче, словно оставил он тщетное дело, которое вдобавок крайне утомило его, и принимался за другое, более легкое и более полезное. Так он старался посвятить иеродиакона Ивана [208] в тайны движущихся железных букв, насколько он помнил их по Венеции и Флоренции. Раскрывал смысл чужеземных писаний или же рассказывал то, что помнил об отважном португальце Васко, который добрался до Индии, до города Каликута, [209] обогнув на своем корабле Африку, о его соотечественнике Бартоломео, [210] других мореходах и разведчиках суши, таких, как братья Николо и Маттео Поло; первых венецианцах, что триста лет тому назад достигли далекого Китая, куда перенес столицу бескрайнего монгольского царства великий хан Хубилай, [211] внук грозного Чингисхана…
208
Иеродиакон Иван — имеется в виду первопечатник Иван Федоров (ок. 1510–1583 гг.). Был дьяконом церкви Николы Гостунского в Московском Кремле. С 1563 по 1564 гг. печатал первую русскую книгу «Апостол».
209
Каликут — современная Калькутта.
210
Бартоломео — флорентийский купец. Двадцать четыре года странствовал по восточным странам (1420–1444) и по возвращении представил в Венеции отчет папе Евгению IV.
211
Хан Хубилай (1215–1294) — внук Чингисхана, покоривший Китай.
Как живо просыпались в памяти эти давние сведения, позабытые подробности,
Что же помнил теперь монах?
Много раз ощущал он, как трепещет в нем то молодое чувство, какое наполняло его во время путешествия весной 1518 года. Вновь перед ним сияло волшебное видение великого Кремля, озаренного лучами солнца и его надеждой. Великой надеждой православия. Максим прибывал тогда в Россию словно один из землепроходцев, мореходов, венецианцев, открывателей неизвестного. Он был исполнен ожидания, дерзаний, веры… Столько лет минуло с тех пор, столько веков. И вот на юных лицах новых учеников, жаждущих знаний и деяний, он много раз ловил отблеск тех волшебных минут своей легендарной весны.
С цветка на цветок, с одной звезды на другую… А то, что вытерпел он за эти годы? А те, кто причинил ему столько зла? Нет, о них он не вспоминал. В пропасть между двумя сияющими вершинами он даже не заглядывал — что ему там высматривать? Серые, безрадостные, случайные жизненные встречи… Немало любопытных людей проходило через монастырь, наведывались к нему в келью, задавали глупые вопросы: не держит ли Максим зла на своих врагов, простил их или еще проклинает? И старый епископ Топорков, живший теперь монахом здесь поблизости, в Песношском монастыре, [212] тоже присылал к нему спросить об этом. И царь Иван, и митрополит, и игумен, и другие — все только это и хотели узнать… Странные люди! Горе ему, если бы все эти годы он и в самом деле был прикован к тому, к чему стремились приковать его враги. Горе ему, если бы не сумел он возвыситься, устремить свой взгляд к дальнему горизонту… «Обновляется, подобно орлу, юность твоя». Так поднимайся же в выси, как можно дальше, поднимайся, подобно орлу. Распластай крылья, узри оттуда восхитительный лик мира. Заключи в себе все, что способно к великой жизни. Взгляни, что различимо с большой высоты — большие горы, большие реки, большие равнины, большие надежды. Возьми же и воссоедини эти яркие точки земли в единой картине, с которой не расстанется твое зрение, — только так познаешь ты счастье. И будешь счастлив даже в горькие часы.
212
Песношский монастырь — Николо-Песношский, близ Дмитрова. Основан в 1361 г. старцем Мефодием, учеником Сергия Радонежского.
— Что, старче, помнишь ты лучше всего из своей тогдашней жизни в Москве? — спрашивали его молодые люди.
— Ученые беседы с просвещенным дьяком Карповым, — отвечал им монах. — С любомудрым Федором.
Федор Карпов, дьяк княжеского двора, тоже пострадал от князей и бояр, и однажды звезда его закатилась. Однако образ его запечатлелся в светлом видении, которое хранила старческая память Максима, как одна из самых ясных точек земли.
…С цветка на цветок, с одной звезды на другую. Часто, посвящая дьякона Ивана в искусство книгопечатания, вспоминал он друга своей молодости, «милосердного, ученого и любезного друга», как писали они тогда в письмах, Иоанна Григоропуло, родом с Крита. Юное лицо без усов и бороды, высокий, смуглый, шапочка набекрень, живой искрящийся взгляд, душа благородная и щедрая. Да и ум острый, сметливый. Сын попа из Ираклиона. Первый типограф в Венеции, в типографии критян Николая Властоса и Захария Каллиргиса. Потом сотрудник Альда Мануция в его Новой Академии, [213] прекрасный ученый. И друг… Дорогой друг Григоропуло!
213
Альд Мануций (ок. 1450–1515 гг.) — итальянский издатель и типограф, основатель Новой Академии (см. примеч.). Вокруг своей типографии в Венеции объединил знатоков греческого языка. Его издания — так называемые альдины — являются образцом издательского искусства.
…Дьякон Иван, умный русский мужик, сидел на скамье напротив Максима и угадывал, что мысли старца унеслись сейчас далеко-далеко. Взгляд его блуждал, озаренный нежной улыбкой, и ее огонь согревал увядшие щеки, оживлял, молодил.
«Из Мирандолы. [214] Узнай, дорогой мой Иоанн, что я благополучно прибыл в Мирандолу и нашел, что расположение ко мне вельможи нисколько не переменилось в худшую сторону…
А ты, дорогой мой друг, веселись и не забывай о совете мудреца: наслаждайся часом, ибо все быстротечно.
Будь здоров и приветствуй от меня ученого Альда…
Скажи Захарию…
Кланяйся от меня Мастрофрангискосу…
Всех друзей обнимаю, особенно Георгия Мосхоса, многие ему лета…
Твой Дорилей Триволис, лакедемонянин из Спарты…»
214
Мирандола — владыка Мирандолы Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) — крупный итальянский мыслитель, воспринявший культуру гуманизма. При его дворе собрался кружок знатоков античных авторов. Максим Грек был знаком с Пико делла Мирандолой-племянником.