Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время
Шрифт:
– Sies! – выпаливает один из покупателей.
Ему хочется протестовать: «А что мне было делать? Не выплевывать муху? Проглотить ее? Я же просто ребенок!» Однако этих безжалостных людей никакими объяснениями не проймешь. Он стирает ладонью слюну с прилавка и под неодобрительное молчание расплачивается за сигареты.
Как-то, обмениваясь воспоминаниями о прежних днях на ферме, отец с братьями добираются до собственного отца. «’n Ware ou jintlman! – говорят они, повторяя привычную формулу, и смеются: – Dis wat hy op sy grafsteen sou gewens het». «Фермер и джентльмен» – ему бы понравилось, если б на его надгробии написали… Особенно смешным кажется им то, что отец продолжал носить сапоги для верховой езды, когда все остальные обитатели фермы переходили на velskoen.
Мать, послушав их, презрительно фыркает. «Вы лучше вспомните, как вы его боялись, – говорит она. – Сигарету не смели при нем закурить, даже когда взрослыми стали».
Они конфузятся, – похоже, мать задела их за живое.
Его дедушка, притязавший на титул джентльмена, владел когда-то не только фермой и половиной отеля во Фрейзербург-Роуд, но и домом в Мервевилле, и перед этим домом стоял флагшток, на котором он в дни рождения короля поднимал «Юнион Джек».
«’n Ware ou jintlman en ’n ware ou jingo!» – добавляют братья: Настоящий старый ура-патриот! И смеются снова.
Мать права. Они ведут себя как дети, произносящие за спинами родителей грязные слова. Да и вообще, какое право имеют они вышучивать своего отца? Но если бы они еще и по-английски не говорили, то походили бы на их соседей вроде Боутсов и Нигрини – тупых и грузных, умеющих разговаривать только об овцах и погоде. По крайней мере, когда собирается их семья, слышится веселая болтовня на смешанном языке, смех, а стоит Нигрини или Боутсам заявиться сюда с визитом, как сам воздух становится хмурым, грузным и тусклым. «Ja-nee» [35] , – произносят Боутсы и вздыхают. «Ja-nee», – повторяют Кутзее и молятся, чтобы их гости поскорее убрались восвояси.
35
Такие дела (афр.).
А что можно сказать о нем? Если почитаемый им дедушка был ура-патриотом, получается, что и он тоже ура-патриот? Когда в биоскопе раздаются звуки «Боже, храни короля» и на экране развевается «Юнион Джек», он выпрямляется, словно вставая по стойке смирно. От пенья волынки у него дрожь пробегает по спине, как и от слов stalwart, valorous [36] .
Он не может понять, почему столь многие из окружающих его людей не любят Англию. Англия – это Дюнкерк и «Битва за Британию». Англия исполняет свой долг и принимает свою участь спокойно, без суеты. Англия – это юноша в Ютландском сражении, который стоял у своей пушки, и палуба горела под ним. Англия – это сэр Ланселот Озерный, и Ричард Львиное Сердце, и Робин Гуд с его длинным луком и костюмом из зеленого линкольнского сукна. А что могут предложить хотя бы сравнимого африкандеры? Дирки Юса, который скакал на коне, пока тот не пал? Пита Ретифа, одураченного зулусами? А после фуртреккеры отомстили, перестреляв тысячи зулусов, у которых и ружей-то не было, и возгордились этим.
36
Непоколебимый, доблестный (англ.).
В Вустере имеется англиканская церковь, а при ней священник с седыми волосами и трубкой, который еще и возглавляет отряд скаутов и которого английские мальчики из его класса – настоящие англичане с английскими фамилиями и домами в старой, зеленой части города – фамильярно называют «падре». Когда англичанин говорит вот так, он замолкает. Есть английский язык, которым он хорошо владеет. Есть Англия и все, за что стоит Англия, которой он верен, так он считает. Но ведь ясно же, что этого мало для того, чтобы тебя признали настоящим англичанином: необходимо еще пройти испытания, которые он наверняка провалит.
Глава шестнадцатая
Родители о чем-то договариваются по телефону, о чем именно, он не знает, но на душе у него становится тревожно. Не нравится ему довольная, себе на уме улыбка матери, улыбка, означающая, что она приняла за него какое-то решение.
Это их последние дни в Вустере. И они же лучшие дни учебного года: экзамены сданы, и делать в школе нечего – разве что помогать учителю оценки в табели выставлять.
Мистер Гувс зачитывает перечни оценок, ученики складывают их, предмет за предметом, затем подсчитывают проценты, торопливо, каждому хочется первым поднять руку. Игра состоит в том, чтобы догадаться, кому какие оценки принадлежат. Свои он обычно узнает без труда – последовательность чисел, возрастающих до девяноста и ста с чем-то по арифметике и спадающая до семидесяти по истории и географии.
В истории и географии он не очень успешен потому, что терпеть не может заучивать что-нибудь наизусть – настолько, что откладывает подготовку к экзаменам по этим предметам до последнего: до последней ночи, а то и утра. Даже сам облик учебника истории – жесткая, шоколадного цвета обложка, длинные и скучные списки причин того и этого (причины Наполеоновских войн, причины «Великого трека») – и тот ему ненавистен. Авторы учебника – Тальярд и Схуман. Тальярд представляется ему сухим и тощим, Схуман – полнотелым, лысеющим и очкастым; они сидят один против другого за столом где-то в Парле, раздраженно черкают страницу за страницей и передают их друг другу. По какой причине эти двое написали свою книгу по-английски, он и вообразить не может – разве что хотели показать детям Engelse почем фунт лиха.
И география ничем не лучше – списки городов, списки рек, списки производимых продуктов. Когда его просят перечислить продукты, производимые той или иной страной, он всегда заканчивает их перечисление кожами и шкурами и надеется попасть в точку. Разница между кожами и шкурами ему неизвестна, как, собственно, и кому-либо другому.
Что до всех прочих экзаменов, нельзя сказать, что он радостно предвкушает их, но, когда приходит время, сдает с охотой. По части сдачи экзаменов он силен – не будь их, он мало чем отличался бы от других мальчиков. Экзамены приводят его в состояние пьянящего, знобящего волнения, в котором он начинает писать быстро и уверенно. Само состояние ему не нравится, а вот знание, что оно дремлет в нем, ожидая лишь повода, чтобы включиться, действует на него успокоительно.
Иногда ему удается воспроизвести это состояние, его запах и вкус, ударяя камнем о камень и вдыхая дымок: порох, железо, жар, размеренное биение в венах.
Тайна телефонного звонка и улыбки матери раскрывается на утренней перемене, когда мистер Гувс велит ему задержаться в классе. В облике мистера Гувса проступает нечто фальшивое – дружелюбие, которому он не доверяет.
Мистер Гувс приглашает его к себе домой на чашку чая. Он безмолвно кивает, запоминает адрес. Ему это совершенно ни к чему. Не то чтобы он не доверял мистеру Гувсу в той же мере, в какой доверял миссис Сандерсон, учительнице Четвертого Стандартного, но ведь мистер Гувс – мужчина, а от мужчин исходит некое веяние, к которому он относится с подозрением: нетерпеливость, едва обуздываемая грубость, намек на удовольствие при проявлениях жестокости. Он не понимает, как ему вести себя с мистером Гувсом, да и с мужчинами вообще: то ли не оказывать им никакого сопротивления и добиваться их похвалы, то ли отгородиться от них стеной чопорности. С женщинами все проще, потому что они добрее. Впрочем, мистер Гувс – этого отрицать нельзя – человек справедливый настолько, насколько это вообще возможно. Он хорошо знает английский и, похоже, ничего не имеет против англичан или притворяющихся англичанами мальчиков из африкандерских семей. Во время одного из его многочисленных отсутствий в школе мистер Гувс объяснял разницу между переходными и непереходными глаголами, и он потом не без труда нагнал класс по этой теме. Если бы противопоставление непереходных глаголов переходным было бессмыслицей наподобие идиом, оно, наверное, ставило бы в тупик и других учеников. Однако другие, во всяком случае большинство их, отличали одно от другого с совершеннейшей легкостью. Вывод неизбежен: мистер Гувс знает об английской грамматике что-то такое, чего не знает он.
К трости мистер Гувс прибегает не реже любого другого учителя. Однако излюбленное его наказание, налагаемое, когда класс слишком расшумится и слишком надолго, состоит в том, что он приказывает всем положить перья, закрыть тетрадки, сцепить на затылке руки, зажмуриться и сидеть абсолютно неподвижно.
Если не считать шагов прогуливающегося взад-вперед мистера Гувса, в комнате не раздается ни звука. С обступающих школьный двор эвкалиптов доносится успокоительное воркование голубей. Такое наказание он готов преспокойно сносить хоть целую вечность: голуби, тихое дыхание мальчиков вокруг.