Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время
Шрифт:
И разумеется, КВ – инициалы матери, это его внимания тоже не миновало.
Южная Африка – страна без героев. Вольрад Вольтемад [33] , может, и сгодился бы в герои, но уж больно смешное у него имя. Раз за разом вступать в бушующее море, чтобы спасти злополучных моряков, – поведение, несомненно, бесстрашное; но кто его проявлял, бесстрашие, – человек или конь? От мысли о белом коне Вольрада Вольтемада, который снова непоколебимо бросается навстречу волнам (ему нравится словно удвоенная, спокойная сила слова «непоколебимо»), у него подступает к горлу комок.
33
Вольрад Вольтемад (1708–1773) – южноафриканский фермер, в семь приемов спасший 14 моряков с корабля, потерпевшего во время шторма крушение в Столовой бухте, и утонувший, пытаясь спасти других.
Вик Товил встречается с Мануэлем Ортисом в бою за звание чемпиона мира в «весе петуха». Бой происходит в субботнюю ночь; он не ложится допоздна, чтобы послушать по радио комментарий. В последнем раунде Товил, окровавленный и уставший, набрасывается на своего противника. Ортис отступает, толпа безумствует, голос комментатора хрипнет от крика. Судьи объявляют решение: южноафриканец Викки Товил – новый чемпион мира. Он и отец восторженно кричат и обнимаются. Он не знает, как выразить свою радость. Импульсивно хватает отца за волосы и что есть сил дергает. Отец отскакивает, смотрит на него как-то странно.
Несколько дней газеты печатают сделанные во время боя фотографии. Викки Товил становится национальным героем. А вот его восторги вскоре сходят на нет. Он по-прежнему радуется, что Товил побил Ортиса, однако задумывается о причинах своей радости. Кто для него этот Товил? Почему он не может свободно выбирать в боксе между Товилом и Ортисом, как выбирает в регби между «Гамильтонс» и «Вилладжерс»? Он что же, обязан болеть за Товила, невзрачного человечка со сгорбленными плечами, большим носом и крошечными, пустыми черными глазками, просто потому, что Товил – южноафриканец? А южноафриканцы должны всегда поддерживать других южноафриканцев, даже им незнакомых?
От отца помощи ждать нечего. Отец никогда ничего способного удивить не говорит. Он неизменно предсказывает победу Южной Африки или Западной провинции – в регби, в крикете, в чем угодно. «Как по-твоему, кто победит?» – спрашивает он у отца за день до встречи Западной провинции с Трансваалем. «Западная провинция, с большим отрывом», – без заминки отвечает отец. Они слушают матч по радио, побеждает Трансвааль. Отца это не смущает. «На следующий год победит Западная, – говорит он, – вот увидишь».
Ему кажется глупым верить в победу Западной провинции только потому, что ты из Кейптауна. Уж лучше верить в победу Трансвааля и получить, если тот проиграет, приятный сюрприз.
Ладонь его еще сохраняет ощущение от отцовских волос, жестких, крепких. Совершенный им буйный поступок по-прежнему озадачивает и тревожит его. Раньше он себе таких вольностей с отцом не позволял. Хорошо бы, ничего подобного больше не случилось.
Глава тринадцатая
Поздняя ночь. Все в доме спят. Он лежит в постели, перебирая воспоминания. Постель пересекает оранжевая полоска – свет всю ночь горящих в Реюнион-Парке уличных фонарей.
Вспоминает он то, что произошло этим утром во время собрания, пока христиане пели гимны, а евреи и католики гуляли на свободе. Его загнали в угол два старших мальчика, оба католики. «Ты когда на катехизис придешь?» – спросили они. «Я не могу ходить на катехизис, мне мама по пятницам всякие поручения дает, я весь вечер занят», – соврал он. «Если не ходишь на катехизис, значит ты не католик», – заявили они. «Я католик», – ответил он; и снова соврал.
Если худшее должно случиться, думает он теперь, значит так тому и быть, если католический священник придет к матери и спросит, почему он не ходит на уроки катехизиса, или – другой кошмар – если директор школы объявит, что все ученики с африкандерскими фамилиями переводятся в африкаансские классы, – если эти кошмары претворятся в реальность и у него не останется иного оружия, кроме вздорного крика, буйства и плача, поведения ребенка, который, знает он, все еще прячется в нем, свернувшись, точно пружина, в колечко, – если вслед за этим буйством ему останется только последний, отчаянный шаг: броситься под защиту матери, отказываясь возвращаться в школу и моля спасти его, – если он сделает это и навеки покроет себя окончательным позором, открыв всем то, что знают лишь он, его мать, а возможно, на свой презрительный манер, и отец, а именно: что он все еще остается ребенком и никогда не вырастет, – если вымыслы о нем, созданные им самим, созданные годами нормального поведения, по крайней мере прилюдного, развалятся и все увидят его настоящее нутро, уродливое, темное, плачущее, младенческое, и станут потешаться над ним, сможет ли он тогда жить? Разве не станет он таким же мерзким, как те уродливые, недоразвитые дети-дауны со слюнявыми ртами, которых лучше всего напичкать снотворным или попросту придушить?
Кровати в доме все как одна старые, усталые, пружины их провисают, они скрипят при малейшем движении. Он лежит так спокойно, как может, лежит в тонкой полоске падающего из окна света, сознавая, что тело его немного повернуто вбок, что кулаки прижаты к груди. И пытается в этом безмолвии вообразить свою смерть. Он вычитает себя из всего: из школы, из дома, из матери; пытается представить, как дни идут своим чередом, но уже без него. И не может. Всегда что-то да остается, что-то маленькое, как уголек, как переживший пожар желудь – сухой, покрытый пеплом, отвердевший, неспособный к росту, но существующий. Он может вообразить себя умирающим, но не может – исчезнувшим. И как ни старается, уничтожить последние остатки себя ему не удается.
Что же удерживает его в мире? Страх причинить горе матери, горе настолько огромное, что он не способен вынести мысль о нем дольше одного мига? (Он видит ее в голой комнате, безмолвно стоящей, закрыв глаза руками, и сразу опускает занавес над этой сценой, над этой картиной.) Или в нем есть что-то еще, отказывающееся умирать?
Он вспоминает другой случай, когда его тоже загнали в угол, когда двое мальчишек-африкандеров заломили ему руки за спину и утащили за земляной вал на дальнем конце регбийного поля. Особенно ясно помнит он мальчика покрупнее, такого жирного, что жир обвисал складками под его тесной одеждой, – одного из тех идиотов или полуидиотов, которые могут ломать вам пальцы или пережимать дыхательное горло с такой же легкостью, с какой они сворачивают шею птице, – и мирно улыбаться при этом. Ему было страшно тогда, что и говорить, сердце стучало, как молот. И все же насколько подлинным был тот страх? Пока его волокли, спотыкавшегося, через регбийное поле, не твердило ли что-то внутри него, что-то живое, беспечное: «Не бойся, ничего с тобой случиться не может, это всего лишь новое приключение».
Ничего с тобой случиться не может, и нет ничего, на что ты не способен. Вот две правды о нем, которые, по сути дела, одна – правда о том, что есть в нем хорошего и в то же самое время что есть дурного. Эта правда, состоящая из двух правд, означает, что он не умрет, что бы с ним ни произошло; но не означает ли она также, что и жить он не будет?
Он младенец. Мать отрывает его, подхватив под мышки, от земли – лицом вперед. Ноги его болтаются в воздухе, голова никнет, он голый; но мать держит его перед собой и несет в мир. Ей нет нужды знать, куда она идет, ей нужно лишь следовать за ним. И пока она так шагает, все перед ним обращается в камень, и раскалывается, и рассыпается. Он всего лишь младенец с большим животом и мотающейся из стороны в сторону головкой, но это могущество в нем есть.