Сцены из жизни за стеной
Шрифт:
Я ждала его. Всем своим существом. Умирая от усталости, я возвращалась в свой полуподвал в Илинге [3] , включала компьютер и делала перед камерой все, чего он только желал. И все то, чему он меня учил. Стоило ему этого захотеть. Через восемь месяцев он прислал мне e-mail из двух предложений. Сначала выключил камеру, потом сменил номер телефона. Я страдала. Однажды не выдержала. Джонатан, айтишник-ирландец, который работал в той фирме, нашел меня, когда я, пьяная, лежала на кафеле у дверей. Привел к себе домой, дал опохмелиться, вымыл, уложил в свою кровать и не занимался со мной сексом. Хотя, как он сам признается, «ему этого очень хотелось». Я была слишком пьяна, чтобы зафиксировать это в своем сознании. Я привязалась к Джонатану. И это была ошибка. Джонатан очень впечатлительный, нежный, он умеет слушать, прекрасно образован, любит Шопена, держит у себя двух осиротелых хромых котов, которых взял из приюта, усыновил близнецов-индусов, которым каждый месяц высылает деньги, и часто плачет, когда смотрит
3
Город в Великобритании, в составе конурбации Большого Лондона.
Он был прав. Я забыла. Иногда, во время наших «путешествий», я даже не помнила его имени. Заодно забыла и все остальное. Свое достоинство и свои мечты. Меньше чем за год я превратилась в развалину. Ждала только момента, когда Джонатан вытащит вечером из своей кожаной сумки то, без чего не могла уже жить. И когда он вытаскивал маленькие пластиковые пакетики, я готова была на все, лишь бы он поскорее их открыл. Я превратилась в обычную наркоманку. Проституткой я была уже давно.
На Новый год мы устроили себе «путешествие» под елкой. Но сначала я накормила Джонатана карпом, пирогами с капустой и борщом. Потом рассказала ему о сене под скатертью, о свободном месте за столом и научила петь польскую колядку. Джонатан не понимал, почему я при этом плачу. Перед полуночью я встала с кровати, оделась и поехала в польский костел. Хотя у меня нет водительских прав и я первый раз в жизни ехала по левой стороне улицы. Я хотела исповедаться. Пораженный ксендз вместо того, чтобы отпустить грехи, нервно сунул мне адрес какого-то доктора в Лондоне. После Нового года я поехала к нему. Врач был очень занят, и у него не было времени выслушать меня. У него было даже меньше времени, чем у ксендза. Зато он выписал мне зеленые рецепты. Теперь я покупаю викодин. Поскольку меня застраховали — Джонатан позаботился об этом — я все получаю в аптеках почти даром. Врач предположил, что, поскольку у меня болит душа, я должна ощущать боль везде, ведь душа заполняет все тело. Даже ксендз мне такого не говорил.
Викодин подходит при болях в позвоночнике, зубной боли, боли менструальной и экзистенциальной. Такой, как моя. Я набрала викодин в поисковике «Google», когда начала глотать его перед тостом на завтрак. Потом отказалась от тоста и оставила только викодин и кофе. Сначала один мужчина бросил меня, сделав алкоголичкой, потом приютил другой, сделав наркоманкой, а теперь очередной перевел меня на то, название чего Эминем увековечил в татуировке. Понятно, что рэпер не станет татуировать на своем плече название антибиотика.
Мой психоделический сон о счастье в Англии закончится завтра в 21.14. Я проглочу последнюю таблетку, прежде чем сесть в поезд. Убегу от себя. Вернусь…
Сцены из жизни за стеной
О таком чувстве мечтают все замужние женщины, заблудившиеся где-то между жаркой кухней и холодной спальней. Однажды я сказал об этом за бокалом вина Алексу, моему соседу. Алекс (в действительности — д-р Александр фон П.) лишь улыбнулся и неожиданно ушел на кухню. Через минуту он вернулся с новой, непочатой бутылкой вина, хотя и прежняя была еще наполовину полна. Может, это всего лишь обычная рассеянность, а может, он хотел проверить, не жарко ли на его кухне. На мой взгляд — второе. Алекс действительно мог бы быть мечтой всех женщин. Не только замужних.
Мы знакомы с Алексом более пяти лет. Ему немного за тридцать, он спортивный, высокий, с неизменной усмешкой в глазах. У наших квартир общая стена. Цветы с его балкона свешиваются на балюстраду моего, и я слышу их запах. Впрочем, не только цветов, так как Алекс живет не один. Я еще не встречал второй такой пары. Нежной, заботливой, счастливой. Иногда в выходные или на неделе, если мне удается пораньше вернуться из офиса, я на балконе прислушиваюсь к их жизни. А порой и к отголоскам их жизни за стеной. Пять лет, иногда невольно, я слышу их смех и обрывки разговоров. — Пять лет счастья, гармонии и радости. Всего пять.
Неслыханная редкость в этом метросексуальном городе, который известен тем, что большинство мужчин и женщин здесь одиноки, живут раздельно или разведены. Наверное, ни в одном другом немецком городе нет такого количества магазинов, которые специализируются на продаже замороженных полуфабрикатов, расфасованных порциями на одного человека. И еще я думаю, что ни один другой город не оклеен таким количеством гигантских плакатов с рекламой интернет-порталов, на которых огромными буквами написано: «Ты не должен быть одинок» либо: «Мы найдем твою вторую половину». Иногда мне кажется, что Франкфурт — это город зараженных эпидемией одиночества людей и повсеместного доступа к микроволновкам и Интернету.
Пара за стеной является очевидным опровержением всему сказанному. Они счастливы друг с другом, и у них нет ни микроволновки, ни Интернета. Зато есть прекрасно оборудованная кухня с кастрюлями для приготовления спаржи или риса, оригинальными сковородами Wok [4] , привезенными из романтического путешествия в Китай, и коллекцией приправ со всего света. Единственное, что объединяет их с внешним миром, это радио. Парадокс: Алекс пользуется Интернетом на службе, где занимается разработкой рекламы для сетевой корпорации, сотрудничающей с такими гигантами, как «Mercedes», «Siemens» и «Deutsche Bank». И все же он возвращается домой к шести и еще он говорит, что сразу ушел бы из фирмы, если бы работа угрожала лишить его того, что у него есть. Он не уточнил, что именно у него есть, но я подозреваю, что речь идет о личной жизни. Интересно, когда я последний раз был дома в шесть? Должно быть, очень давно, поскольку мне не удается такого припомнить. Так же, как вспомнить, когда я последний раз радостно улыбался в лифте, едучи в полвосьмого утра на работу. Он же — провокационно и демонстративно — улыбается. Это не новость. Он всегда улыбается, когда мы сталкиваемся в лифте. Как-то я спросил его, почему, и он ответил: «Я влюблен». Вся прекрасная и правдивая история любви уместилась в этих двух словах, сказанных в лифте между третьим и четвертым этажами. Мало кто из мужчин отважится на такую откровенность и скажет о себе такое. Большинство наверняка проигнорировали бы вопрос и смутились. Или принялись бы талдычить о достоинствах новоприобретенного мотоцикла или о победе любимой команды. Даже если бы этот вопрос застал их после самой прекрасной ночи любви и лифт увозил их от самого дорогого человека. Мужчины, как правило, легко поддерживают разговор о любви. При условии, что это любовь к мотоциклу, машине, футболу или к самому себе. О себе они могут говорить практически непрерывно.
4
Вок (wok) — круглая глубокая сковородка с выпуклым дном небольшого диаметра.
Алекс почти никогда не говорит о себе. Возможно, в этом и кроется тайна его крепкого семейного союза. Иногда в воскресенье они приглашают меня на прогулку в пальмовый сад. Это одно из прекраснейших мест в современном городе из стекла и бетона. Я иду рядом, замечая, как время от времени нетерпеливо и жадно сплетаются их пальцы. Мы беседуем. Когда мы вместе, я чувствую, что каждый из нас не только слушает, но и прислушивается к себе. Самое важное в этих беседах — паузы, во время которых мы думаем о том, что мгновение назад сказал другой. К сожалению, сквозь стену не слышно таких пауз. Поэтому меня не мучают угрызения совести, что я временами слушаю, о чем они говорят.
После прогулки мы возвращаемся к ним в квартиру на торжественный воскресный обед. Они знают, что я из Польши, поэтому иногда угощают меня пирогами с капустой и грибами или борщом. Алекс садится со мной к столу, а Вольфганг готовит для нас на кухне салат с авокадо, зернами пинии и красным луком…
Маркировка
Если хочешь, я расскажу тебе про стыд. Я ощущаю его до сих пор. И до сих пор не знаю, какой из моих стыдов более пронзительный…
Мне было тогда неполных девять лет. Закрыв глаза, я как сумасшедшая сбегала со второго этажа на первый, хватала скакалку, висевшую в коридоре на крюке у разбитого зеркала, и мчалась через дворик за кусты сирени возле трансформаторной будки. Там я прыгала через скакалку. С закрытыми глазами. Я не хотела, чтобы меня кто-то видел. Ни мама, которая открывала окно на кухне и кричала мне, что я снова хлопаю дверьми, ни толстая проныра-соседка со второго этажа, которая, расставив локти на серой подушке, весь день разглядывала дворик, где ничего не происходило, ни даже ее тощий облезлый кот без правого уха, что всегда сидел рядом на подоконнике. Я надеялась, что если спрячусь за трансформатором и зажмурю глаза, никто не заметит моего стыда. Я прыгала. В лужах, в грязи и в пыли. Сначала на правой ноге, потом на левой, потом на обеих. Прыгала очень долго. А когда уже почти не ощущала ног и начинала задыхаться, падала. Потом возвращалась с грязными ногами домой и засыпала. В ночном кошмаре я стояла раздетая донага со скакалкой, опутавшей мои ноги, перед котом, а он дышал на меня водочным перегаром и, что самое ужасное, говорил со мной голосом моего отца. Утром я просыпалась на кровати рядом с матерью. Когда она спрашивала о «вчерашнем», я прикидывалась, что ничего не помню. А когда мать уходила на работу, я тихонько, чтобы не разбудить спавшего на диване отца, пробиралась в ванную, запиралась там на ключ и дотошно осматривала свои бедра и нижнюю часть живота. И только тогда начинала плакать. Дважды мать водила меня к психологу, которому она жаловалась, что я не хочу играть с детьми во дворе, только прыгаю со скакалкой и ни с кем не разговариваю. Когда я и ему ничего не сказала, она оставила меня в покое…
Я жила тогда с родителями на первом этаже. Двумя этажами выше жил вместе со своей бабкой молодой парень со светло-рыжими волосами, которые летом выгорали на солнце. Он собирал марки. Иногда я ходила к нему. Мать говорила, что я ходила туда прятаться от пьяного отца. Но я знаю, что это неправда. Я могла стыдиться отца, но никогда не стала бы его бояться. Ни с кем я не чувствовала себя в большей безопасности, чем с ним, и никто не любил меня так же сильно. Если я уходила на третий этаж, то только от стыда. Больше всего я стыдилась, когда мать не пускала отца домой и он лежал пьяный на лавке у мусорных баков. Мне казалось тогда, что даже облезлый кот смеется над ним. Я стояла у окна, смотрела на эту лавку, прикусив до крови губы, и молилась, чтобы побыстрее стемнело.