Счастье дурака
Шрифт:
Мишка, волнуясь, ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки. На его породистом русском лице, обрамленном мягкой светло-русой бородкой, в кажущихся небольшими из-за очков зеленоватых глазах проступило чуть ли не отчаянье. «Да-с, – подумал я. – В сложную ситуацию ты попал, Пятачок. И друга не хочется куска хлеба лишать, и дело свое дорогого стоит».
– Миша, – спокойно и доверительно начал я. – Это просто моя знакомая. Поклонница. Ей только пятнадцать (в глазах Мишки мелькнул ужас). Я с ней не сплю. Катя для меня маленькая девочка, соседка по лестничной площадке. А скандал раздувает ее мать, алкоголичка, я, дурак, однажды ей на водку не дал.
– Паша, ты же
– Миша, обещаю тебе, никто никуда не побежит жаловаться. По словам Кати, у нынешнего сожителя ее матери две судимости. Так что Глафире Львовне только и остается, что отравлять мне жизнь исподтишка.
Мишка подошел, положил руки мне на плечи – две огромные, поистине медвежьи лапы, на безымянном пальце правой серебряный перстень с черным ониксом, я сам себе начал казаться маленьким и незначительным. Пятачком.
– Пух ты, и больше никто, – с грустью сказал он, – знаешь, почему я всегда на плаву? Правило у меня есть – никогда не браться за дело, которое не приносит скорых и обильных результатов. А ты всегда вкладываешься в пшик. Ну, не ладится у тебя с бабами, зачем же снова и снова суешь свой глупый хрен в осиное гнездо? За каким медом?
– Михаил Борисович, это мое дело, – красный как рак, отрезал я.
– Твое? – усмехнулся Мишка. – Я не попрекаю, Паша, но ты сам знаешь, на твое место я мог бы взять кого угодно, тем более что ты не так уж и силен в программировании. Но я думаю, что мы не чужие люди, а вот ты….
– Михаил Борисович, я думаю, мы полностью обсудили этот вопрос, – распалился я. – Если я вам не подхожу, я сегодня же напишу увольнительную!
Мишка потрепал меня по плечу и оттолкнул.
– Дурак ты, Паша. – Я, признаться, и сам чувствовал себя полным идиотом. – Вспомни-ка… Ирину.
Сердце предательски дернулось, комната наполнилась звенящей тишиной. Ирина, Иришка, Иришечка, где ты сейчас, моя ласковая? Сука подколодная. Темноволосая, черноглазая, высокая, тоненькая, смеющаяся. Ирина Омаровна Рахметова. Моя бывшая жена.
– И скажи мне по совести, Паша, прав я или нет, – добавил Мишка сочувственно, у меня, наверное, на лице было написано все, что я пережил за те адовы два года.
– Прав, Миша, – кивнул я, тяжело поднимаясь. На бутерброды с кофе даже смотреть не хотелось. – Сколько сейчас, шесть? Надо отпускать народ и закрывать лавочку. Я пойду.
– Паша, а давай-ка сегодня Людмилу навестим, – с напускным оживлением предложил Миша. Он разволновался. – Она девочек пригласит, кутнем….
– Хватит, все нормально, – отрезал я зло. – Я все понимаю. Сам дурак. До завтра, Миша.
– Завтра суббота, – печально сказал Мишка.
Я почувствовал себя виноватым за свою резкость. Мишка все–таки лучший друг…. Но на хрена же было Ирину вспоминать?!
– Тогда до понедельника, – улыбнулся я. – Кутежа сегодня не получится, ко мне в восемь пацан один придет – знакомиться со знаменитым писателем. Такой спектакль упускать нельзя.
У Мишки явно полегчало на душе.
– Ладно. Звони, если что.
– Ага, и ты, – кивнул я и вышел из офиса.
Ни продавщицы, ни кассира уже не было. Уборщица, баба Клава, домывала последние полметра перед дверьми на улицу. Проходя мимо, я поздоровался, спросил о самочувствии, как обычно. Настроения не было. Бабка, кряхтя, сказала, что стара, но еще выдюжит. Молодец бабка, – подумал я. Пол блестел, как стеклянный. Ни пылинки, ступить страшно. Я оделся, закрыл подсобку и пошел на остановку.
Моросил дождь. Было мерзко, туманно и слякотно, нахохлившиеся под зонтами люди в темном демисезонном, нахохлившиеся голуби. Брызжа грязной водой, мимо неслись машины. На другой стороне был рынок, там, несмотря на непогоду, толпился народ. Я, невольно начав подбирать слова, глядел на пробившуюся на проталине у теплотрассы траву, на такую в этот час яркую желтую банановую корку, которую поток воды крутил на решетке водостока, когда подъехал уже полный автобус. Люди штурмовали вход, я вскочил последним, какая–то тетка с кошелкой прижала меня к дверям. Прошла кондукторша, вытурила мужика без билета. Чтобы он прошел, мне пришлось вылезти прямо в лужу. Ноги тут же промокли. Я уже начал ненавидеть этот день. Постепенно, чем дальше от центра, тем меньше становилось пассажиров, почти все рассосались. Моя остановка была предпоследней, я выскочил, добежал до дома, о том, что в восемь ко мне кто-то придет, даже думать не хотелось.
Как только дверь квартиры закрылась за моей спиной, и раздался щелчок английского замка, напряжение отпустило, сменившись щемящей тоской. Я пошел на кухню, поставил кофе, вытряс на сковороду утреннюю кашу, порезал туда колбасы, вбил яйца. Пока грелся ужин, переоделся, рассеянно включил компьютер, поставил диск «Scorpions». За окном город зажигался первыми огнями, капли скользили по стеклу. Все было совсем как в тот далекий летний день. Ирина, Иришка, Иришечка….
В июле вышла моя первая книга. Какая этому предшествовала волокита, даже вспоминать не хотелось, да и успех нельзя было назвать грандиозным. Гонорар приходил из издательства кусками, книгу брали, она, что называется, попала в струю, но бестселлером так и не стала. Я, впрочем, гордился собой невероятно. Заканчивался третий день августа, шел дождь, по видео перхал выстрелами какой–то нудный боевичок, когда в дверь позвонили. На пороге стояла красивая девушка в светлом плаще, мокрая, без зонта, прижимая к груди мою книгу, завернутую в целлофановый пакет, с побитой дождем бордовой розой в руке. ОНА, одним словом.
Я был ошарашен. Она спросила, я ли Павел Валерьевич Романов и, получив положительный ответ, протянула мне розу. Затем высвободила книгу из целлофана и попросила автограф. Я предложил ей кофе, а спустя два месяца бурного романа – руку и сердце.
Год прошел на облаках. Ирина была чеченской беженкой, я забрал ее из затхлой общаги, мы жили в центре, в огромной квартире дома застройки начала века, доставшейся мне от родителей. Я дарил ей цветы, писал для нее стихи, я посвятил ей вторую мою книгу, роскошную романтическую историю с хэппи-эндом. С тех пор у моих книг не было счастливых концов. Иришка–хвастунишка мечтала вслух о мехах и бриллиантах, известности и сладкой жизни, а я таял от ее смеха, не замечая, что в ее мечтах не оставалось для меня места. К тому времени я уже работал у Мишки, и мог покупать ей столь любимые ею драгоценности. А потом… однажды я пришел с работы и встретил ее на пороге, куда–то собравшуюся на ночь глядя.
– Я развожусь с тобой, – глядя в пол, отчеканила Ирина. – Вот возьми, это повестка в суд. Через две недели.
Таким вот я был идиотом. На суд явился ее новый ухажер, Алик Берберов, тогда только набиравший обороты. Ирина была влюблена, как кошка. Она отсудила у меня квартиру, в которой мои родители прожили всю свою жизнь, этого я ей никогда не прощу! Не помню, как я вышел из суда, Мишка посадил меня в машину и повез к себе. Две недели я ходил в трансе, затем появилась холодная ненависть. Я продал книгу, распродал мебель, занял у Мишки денег (Мишка, добрая душа, хотел дать три тысячи баксов за здорово живешь) и купил квартиру, в которой сейчас живу. Досталась она мне дешево, так как район почти на окраине, да еще и пользуется дурной славой, хватает тут и пьянчуг и наркоманов. Об Ирине я ничего не знал, и знать не хотел. Алик раскрутился, держал рынок, где Мишка когда–то владел киоском.