Счастье по наследству

Грушевицкая Ирма

Я едва слюной не изошёл, когда увидел свою Эмму полностью обнажённой. Даже отстранился ненадолго, чтобы рассмотреть, пусть всего за мгновение до этого перестать её касаться было смерти подобно. Мы и так чуть шеи не свернули, пока поднимались по лестнице в спальню. Целоваться, раздеваться и пытаться удержаться на ногах — чудеса акробатики и стойкость британского гвардейца. Наша одежда разбросана по дому, и кому-то придётся всё это убрать до прихода Лекса. Уходить не собираюсь, но парню совсем не обязательно знать, что я всю ночь делал

с его мамой.

— Дьявол, Эмми, у меня сейчас яйца взорвутся.

Она закусывает губу и решительно хватается за ремень моих брюк.

Её жесты рваны, руки дрожат, в том, что она делает, чувствуется отчаяние. Однозначно, у Минни своё представление о том, зачем мне всё это нужно, и пока я не собираюсь её разубеждать: всё равно не услышит.

Для неё это конец. Для меня — самое что ни на есть начало. Я почти струхнул, когда она начала нести всю эту околесицу про Лекса, но потом вспомнил, что именно ей пришлось сегодня пережить, и всё встало на свои места.

Маленькая дурочка. Да разве я тебя теперь смогу отпустить?!

Первый раз всё происходит очень быстро. Мы падаем на кровать, и через мгновение я оказываюсь в раю. Тёплом, влажном и чертовски тесном.

— Да-ааа, — тянет моя девочка, и я заглатываю её стон в поцелуе. Следующий вибрирует на задней стенке горла — мой он или всё ещё Эммы — какая к чёрту разница.

Её ноги взлетают вверх, оборачиваются вокруг меня, я делаю всего пару движений и чувствую, как напрягаются подо мной атласные бёдра.

— Ну, малыш, давай вместе!

Рот Эммы приоткрывается, она мотает головой из стороны в сторону, размазывая свой поцелуй по моему горлу, и я понимаю, что она близко.

— Марк, Марк, Ма-арк…

Никогда не думал, что звук собственного имени способен перекинуть меня через край. Я содрогаюсь над Эммой, пропуская, как именно это происходит с ней. Прихожу в себя, только увидев в её глазах слёзы.

— Эмми, милая…

Мы всё ещё соединены, и я абсолютно точно не собираюсь с этим что-либо делать. Завожу руки под её голову и тяну на себя. Она хватается за мои плечи, спускает скрещённые ноги ниже, помогая мне поднять нас с кровати. Я сажусь, потом развожу колени, и Эмми оказывается полностью окружена мной.

Интимнее момента я не переживал никогда. Её пальцы в мои волосах, мои ладони обхватывают её затылок. Мы снова целуемся — долго, глубоко, и я снова начинаю двигаться. Глубоко. Долго. Намного дольше. Финиш тот же: яркий и один на двоих.

Эмми не торопится в ванную. Не принимает картинные позы. Не просит шампанского и устриц. Не болтает без умолку. Не засыпает. Лежит щекой у меня на груди и иногда сжимает наши переплетённые пальцы. Пытается убедиться, что это ей не снится, что ли?

Можно было бы спросить, но я открываю рот и говорю совершенно другое. То, что действительно важно в этот момент.

— Я люблю тебя, Эмми.

Не сразу,

не в тот же миг, но спустя где-то две моих жизней темноволосая головка приходит в движение. Эмма упирается подбородком мне в грудь и смотрит своими огромными серебристо-серыми глазами — так, что у меня ухает внутри. Смотрит со страхом и восторгом — как ребёнок перед чудо-каруселью. Мои ощущения схожи, только в обратном порядке: восторг от всего пережитого, страх, что Минни в очередной раз попробует увести внимание от себя.

Так и происходит.

— Моя сестра была любовницей твоего отца. Моя мать нагрела тебя на два миллиона.

— Помню. Но ничего из этого не касается лично тебя.

В меня сразу же летит ещё одно возражение:

— Кто-нибудь когда-нибудь обязательно укажет тебе на это.

— Не продолжай, — я больше не собираюсь давать любимой шанс себя унизить. — Как только ты станешь моей женой, все эти разговоры утихнут. По крайней мере, это уже точно будет не твоя проблема.

Удивительно, но, похоже, Эмму это удовлетворяет. Темноволосая головка снова ложится мне на грудь, снова сжимаются и разжимаются наши пальцы.

Только по тому, что уханье внутри прекратилось, я слышу тихий голос:

— В девятнадцать у меня был выкидыш. После него я больше не могу иметь детей.

Может, если бы я уже не знал об этом, слова Эммы могли меня потрясти. Потрясти — но не огорчить. И уж точно не расстроить планы.

— Жаль. А я так старался сделать тебе сейчас ребёнка. Два раза старался.

— Марк!

Эмма вскидывается. Губы кривятся, глаза блестят от слёз.

Ну, хватит!

Я молниеносно меняю наше положение: укладываю её на спину, подминаю под себя и нависаю коршуном.

— Переживаешь, что не родишь мне наследника? У нас уже есть один, и меня он вполне устраивает.

— Но…

— Всё, Минни. Хватит.

Эмма сопит и тяжело дышит. Острые вершинки груди капризно упираются в мою грудь, по телу снова начинает распространяться жар. Я снова готов взять эту пылающую негодованием вредину, о чём красноречиво даю понять, втискиваясь между приветливо раскинутыми ногами.

Эмма шипит. Натёр, наверное. Ничего, посажу сверху.

— Может, попробуем ещё раз? — спрашиваю. — Только теперь хорошо подумай, прежде чем что-то сказать. Договорились?

Кивает, закусив губу.

— Я люблю тебя, Эмма Бейтс.

На этот раз я вижу каждую пробегающую по её лицу эмоцию. Явно силится не заплакать. Явно набирается смелости, чтобы прыгнуть. Была бы возможность, размахивала бы для верности руками. Но лежит подо мной словно спелёнатая, и только глаза сверкают.

«Ну же, малыш!»

— Я тебя люблю, Марк.

— Наконец-то.

— Так люблю, что страшно становится. Вдруг завтра проснусь, и всё окажется сном. Ты окажешься сном.

— Не окажусь. Разве во сне я мог бы сделать так? — я двигаю вперёд бёдрами и снова нас соединяю.