Счастье жить
Шрифт:
— Могла. А могла не покончить. Это был мой выбор, Дим-Дим, понимаешь? Мой. В моем выборе не может быть вины Саши. Сашина вина в том, что он струсил и вместо того, чтобы решить ситуацию нормальным разговором, соврал, причем соврал достаточно гадко. Все остальное — то, что я бросила институт, уехала, резала вены, рыдала, — это уже мои действия, за которые его винить нельзя. Тем более что все это пошло мне на пользу. Шрамы напоминают о ценности жизни, образование я получила чуть позже, когда стала умнее, годы в Переславле дали мне Марию Викторовну, интересную работу, общение, просто любовь к своей родине и понимание, что происходит за пределами МКАД, а еще я встретила тебя. И за все это
— Но…
— Подожди, родной. Я к чему веду мысль — Сашина вина вряд ли намного крупнее, чем вина, которая есть за каждым из нас. Это не какой-то экстраужасный поступок. Виноват он передо мной — я давно его простила, и мне в итоге стало только лучше. Прошло много лет. У него были из-за этого неприятности. Он за это время еще сколько сделал хорошего. А окружающие (моя родня и даже ты) до сих пор считают, что Саше положено скрыться от мира, счесть себя прокаженным и каяться-каяться-каяться. Я, наоборот, рада, что Лиза оказалась умна и добра, поэтому выходит за него замуж, не слушая вот этих поверхностных суждений. Уверена, они будут очень счастливы. Кстати, жить они собираются в Словении — Саша устроился инструктором в какой-то другой отель, язык он хорошо знает. Лиза тоже в восторге от страны, они недавно туда летали, и оба хотят, чтобы дети были гражданами Европы. Вот. Понятно?
Дима поцеловал жену.
— Понятно. Ты самая умная и замечательная кошка в мире. Скажи «мяу».
— Мяу.
— Вот и умничка. Не забудь сходить к врачу, чтобы посоветоваться насчет графика поездок. Можно ли тебе лететь в Америку на неделю, а потом обратно в Россию. И узнай, до какого срока вообще тебя впустят в самолет — через два месяца я хотел бы участвовать в конкурсе во Франции. Если ехать поездом — надо заранее все заказывать. Либо ехать одному.
— Ага… кто бы тебя одного отпустил, — наполовину шутя, наполовину всерьез сказала Иветта.
Анастасия невольно оказала девушке большую услугу — приучила смотреть на Диму как на гения. Иветту не пугали ни гастроли, ни журналисты, ни внимание женщин, ни горы цветов — это она воспринимала как норму, зная заранее, что Дима станет знаменитым. Но одновременно с этим Иветта помнила заповедь — «не введи во искушение» — и стремилась не испытывать предел Диминой любви и верности — просто всегда была рядом. Конечно, порой совали записки и присылали в конвертах ключи от номеров — но у Димы не находилось свободного времени и возможности воспользоваться — ведь любимая Ви-Вишенька всегда ждала в отеле или танцевала с его другом в ресторане, а чаще сидела в зрительном зале и неистово аплодировала.
Беременность Иветта переносила отлично, поэтому ничего не изменилось. Классическую музыку она приучилась искренне любить, поэтому усилий над собой не делала. В общем, женские хитрости не требовали от нее жертв и удачно вписывались в ритм жизни.
А Мария Викторовна неожиданно призналась, что всегда завидовала европейским старушкам.
— Когда у нас приезжает автобус, а оттуда культурно выходят бабульки-дедульки лет за семьдесят, и все хорошо одеты, с фотоаппаратами, все улыбаются и дружно ходят за экскурсоводом по музеям, я всегда думала — ну почему наши пенсионеры не видят ничего подобного? Почему они копаются в огороде, надрывая спину, получают копейки, даже тортик себе купить могут только на день рождения, и не то что в Европу — в Москву поехать, в театр сходить и то денег нет. А заграничные, наоборот, — катаются, мир смотрят. Одна из учениц мне рассказывала, что в Европе все наоборот, люди начинают путешествовать, когда выходят на пенсию. До того они работают, детей воспитывают, а как выйдут на пенсию, времени вагон — начинают ездить по миру. И я так завидовала. Выходила, смотрела на эти автобусы и даже плакала, что мы так никогда не сможем. Кто бы мог подумать, что я в семьдесят пять лет увижу Францию… не по телевизору, а самую настоящую?
Мария Викторовна смахивала слезу. Со здоровьем у нее было на удивление неплохо, и она сопровождала Диму и Иветту почти во всех перелетах. Правда, все рвалась быть полезной — что-нибудь готовить или гладить, и обычно Дима просил Анастасию найти Марии Викторовне на вечер работу — обзвонить кого-нибудь или составить тексты приглашений.
В Москве Мария Викторовна подружилась с Иветтиной троюродной бабушкой и двумя тетями, периодически ездила к ним в гости, а с тетей Катей они взяли абонемент в Зал Чайковского и каждый месяц исправно ходили слушать классику.
— Как вы еще с ума не сходите? Дома Димкины репетиции каждый день — так еще и дополнительно уши нагружать? — удивлялась Иветта.
— Молодежь, — снисходительно улыбалась тетя Катя, — вы воспитаны на другой музыке, в другое время. Поэтому у вас уши более нежные и к серьезной музыке плохо восприимчивы. А я могу только позавидовать Марии Викторовне, которая каждый день слушает классику в живом исполнении.
— Особенно два часа гамм. Очень полезно и интересно.
Мария Викторовна улыбалась:
— Светочка, тебе подарить беруши?
— Спасибо, у меня есть четыре комплекта.
Тетя Катя воспринимала сказанное всерьез:
— Зачем тебе четыре?
— Как зачем? Будничный комплект, пара выходного дня, одни для туристических поездок и одни запасные.
Тетя Катя шутливо отмахивалась:
— Молодо-зелено. Что бы ты понимала.
За два дня перед вылетом в Америку на свадьбу Анастасии прозвенел последний звоночек, показавший Иветте, что она все сделала правильно и линия ее жизни вырвалась из порочного круга. Иветта ездила к Лизе, чтобы просто поболтать, раз уж она не попадет на девичник, а заодно и похвастаться уже заметным животиком. Они прекрасно провели время, рассматривали Лизино платье, обсуждали всю милую свадебную ерунду, советовали и спорили, потом поговорили о воспитании детей, о правильном приучении мужей к обязанностям по дому и даже немного — о роли отца в жизни младенца. Дима задержался, не смог заехать за женой к шести, а Иветта собралась домой пораньше и решила пройтись немного пешком, а потом поймать такси. Она брела по городу, удивляясь красоте Москвы — сколько городов объездила, сколько столиц видела, а Москва все равно уникальна и все равно лучше всех. Иветта смотрела на крыши, когда услышала напевный голос:
— Не узнаешь меня, яхонтовая?
Она внимательно посмотрела на немолодую цыганку с ребенком, привязанным у груди, и не нашла в ее лице знакомых черт.
— Нет.
— А ты вспомни, бриллиантовая, вспомни. Я же тебе тогда не договорила, ты убежала, испугалась. А видишь, вышло по-моему — и король твой червонный нашелся, и сына-королевича ему скоро родишь. А потом дочку-красавицу, чернобровую-черноглазую.
Иветта зацепилась взглядом за крупную родинку у виска и поняла, что именно эта цыганка в свое время предсказала Сашину смерть перед свадьбой.
— Смерть тебя ждет, красавица, смерть. Придет за твоим яхонтовым, перед свадьбой придет, — сказала тогда цыганка.
Тогда она еще была молодая и красивая, но южные девушки рано расцветают и рано вянут — теперь перед Иветтой стояла зрелая женщина со следами былой красоты на лице.
— Узнала, изумрудная? — Цыганка подмигнула Иветте.
— Узнала. В кого же у меня дочка-то будет, чернобровая и черноглазая? Вроде не в кого.
— Найдется в кого. Ой, красавица будет, ой красавица!