Счастье
Шрифт:
– А то что же нам?
– лихо тряхнул головою Никишка.
– Куды те несет к лешему в омут головой, прости господи!
– отозвалась Федосья.
– И думать не моги! Сковырнешься где в чужих людях, ходить за тобой, что ли, будут? Жди! Тут все как-никак при матери, при отце живешь.
– Да ведь ты то пойми: поправлюсь ведь я там, - убеждал Никишка.
– И-и! "Поправлюсь!" Тоже дурак умного учит, отколь солнце всходит. Послушался брехуна-то! Поправит тебя доска сосновая, пра-аво!.. Что же это в Ялте в этой
– кричала Федосья.
– Пущай погуляет, ему что? Все одно без дела болтается, - остановил ее Фома.
И Никишка пошел.
Пришел он обратно через четыре дня, синий, страшный, худой. На дороге он попал под дождь, промочивший его до нитки, заболел лихорадкой, схватил кашель, увидел, что не дойти ему до Ялты, и повернул назад.
Он улегся на печь, укрылся тулупом, слушал однообразное, как лязг железных цепей, ворчанье матери, кашлял и думал, что теперь ему не жить.
– Будет уж тебе, не долдонь!
– хрипло кричал он матери из-под тулупа. Все равно уж теперь!.. Умру я скоро!
VI
Это было в ясное погожее утро, часов в девять.
Фома только что вернулся с обхода леса и, сняв картуз, сидя на бревне около избы, глубокомысленно разглядывал рыжие сапоги, на которых остались от росы черные мокрые пятна.
Федосья полоскала белье на реке, и стук ее валька круглыми упругими волнами далеко расходился над водою.
Никишка, по обыкновению, лежал, но не в избе, а на "нашесте". Он пристроил к солнечной стороне крыши площадку из досок, настелил туда соломы, накрыл ее одежей и, забравшись, вылеживал там целые дни. А дни наступили сухие и жаркие; был конец июля.
Фома думал, стоит ли сегодня ехать осматривать вчера поставленные вентеря, или не стоит; Никишка думал, удастся ли ему дойти до Ялты, или не удастся; вдруг издали, из кустов тальника, донесся до них молодой, сочный женский голос и раскатистый мужской смех. Фома насторожился. Раздвинулись ближайшие ветки, и на поляну выбежала одетая по-городскому девушка, а за ней мужчина в форме почтового чиновника из начинающих.
Мамашенька бранится,
Зачем дочка грустна,
Она того не знает,
В кого я влюблена,
бойко запела девушка и, докончив куплет, звонко кинула Фоме:
– Дражайшему родителю наше почтение!
– А, дочка! В кои-то веки притить изволили!
– в тон ей ответил Фома, поднимаясь и снимая картуз.
Она была вся свежая, молодая, красивая и гибкая, на ней было светлое платье с кружевными оборками и шнурками, на голове - размашисто спущенный на ухо вязаный красный платок и в руках маленький цветной зонтик.
Это была уже родная дочь Фомы от Федосьи. Вышла она вся в него, веселая, живая, краснощекая, с серыми задорными глазами, рыжеватыми волосами и прямым носом.
Жила она с пятнадцати лет в городе в горничных, теперь ей было около двадцати.
– Федосья!
– закричал Фома в сторону реки.
– Мотя пришла.
Он расцеловался с дочерью и недоумело протянул руку чиновнику; тот приподнял фуражку и поздоровался.
– Ты, папаша, его не бойся, это ему в лесу жутко стало, а то ведь он не кусается. Это жених мой, - отрекомендовала она чиновника.
Жених был крепко сложенный, обрубковатый парень с необросшим толстым лицом и красными руками, выходившими из коротких рукавов тужурки.
– Ишь ты!
– одобрительно протянул Фома; он хотел добавить: "Кого подцепила!" - но удержался.
– Пришли мы за родительским благословением навеки нерушимым, продолжала бойко отчеканивать Мотя, играя смешливыми глазами, - только это ты нам после дашь, а теперь чаем напой, а то шли мы долго и заморились.
– Ишь ты, дело-то какое!
– довольным тоном заметил Фома, и по лицу его, теряясь в густых усах и бороде, поползла детски-блаженная улыбка: жених с кокардой и серебряными наплечниками ему положительно нравился.
Никишка лежал наверху и наблюдал, какими здоровыми и жизнерадостными были Мотя с женихом. "Сто лет проживут", - подумал он про них, и ему стало больно от зависти и хотелось провалиться куда-нибудь, чтобы его никто не заметил.
Но его заметили.
– Больной, что ли?
– тихо спросил, кивая на него головой, жених у Моти.
– А, братец мой любезный!
– направилась к нему Мотя.
– Умирать собираетесь?
Никишка грустно улыбнулся, потом худыми руками поднялся на "нашесте" и привычными движениями длинных ног спустился вниз.
– В Киеве-то был?
– безжалостно-иронически спросила Мотя.
– В Киеве был, а вот в Ялту хотел дойти, не дошел, простудился, - глухо ответил Никишка, глядя в землю.
– В Ялту! Тоже не дура, ишь куда захотел! У нас в прошлом годе барышню тоже в Ялту возили, чахотка была такая, как ты, - подбрасывая зонтиком, припомнила Мотя.
– Ну? А оттуда какая приехала?
– спросил Никишка с живейшим участием.
– Оттуда?
– переспросила с усмешечкой Мотя.
– Оттуда не повезли, там и схоронили.
Никишка больше ничего не спрашивал: для него теперь сразу стало ясно, что он умрет, и, с ненавистью взглянув исподлобья на красного жениха Моти, он повернулся, кашлянул в руку и побрел по узкой тропинке в глубь леса.
Без шапки, в опорках, надетых на босые ноги, длинный, узкий, жалкий, окончательно пришибленный, он шел среди роскошных от дождей зеленых кустов орешника и черемухи, шел и тупо глядел в землю.
Киев, Ялта - все, от чего он ждал спасения, разлетелось прахом. Точно это был гриб-дождевик, круглый и полный, но ударили по грибу палкой, и он превратился в душную пыль.