Счастье
Шрифт:
Славка напирал плечом на дверь снаружи.
Никодим ощерился и храбро закричал:
— Иди, иди, балуй… Бегай за девками… Из дома гвоздя не получишь. Сенины не выделю.
Потом ворвался в избу и заорал на Анисью:
— Старуха, попридержи Пашку! Я из-за нее дом делить не буду… Дом тебе не каравай — новый не испечешь…
Славка прошел через двор и появился на пороге избы. Лицо его было красно и перекошено злобой. Никодим попятился, сел на лавку и слабым голосом сказал:
— Ну что же, бей… Бей, коли так! Эх, бессовестная! — обернулся он к
Потом, подкинутый новым припадком ярости, Никодим рванулся к сыну:
— Дай отцу в зубы… Ну дай!
В окна заглянули мальчишки. Кто-то крикнул:
— Крякуновы делятся!
Паша поняла, что Славка пьян. Она заломила ему руки и вытолкала в сени:
— Уймись ты… Мужик горячий!
Славка сначала сопротивлялся, но Пашка вывела его за крыльцо, умыла холодной водой из рукомойника.
Славка немного протрезвел, встал в позу и погрозил родному дому:
— Погоди же ты, самодур Торцов, мы еще посчитаемся!
Он клял отца за отравленное детство. Он, Славка, сидел в доме, как кролик в клетке, ленивый, сонный, откормленный. Он ничего не смел сам хотеть и делать. На все были сестры, мать, Никодим. Когда же ему удавалось юркнуть из клетки в широкий мир, где были дружки, лес, поле, караси в заводи, ворованные горох и репа, то по возвращении его ждал широкий солдатский ремень. Порка превращалась в священнодействие. Сестры и мать плакали, а Никодим приговаривал:
— Ничего, это пользительно, вроде лекарства. Дурь перебивает.
Славка подрос. Никодим отвез его в город, отдал в техникум.
Уже в первый год Славка иронически оценил все хлопоты отца:
— От жиру в ученье отдал! Теперь поди бахвалится: сад на сотню корней, дюжина колодок с пчелами и сын в ученье. А без него будто к свету не пробился бы…
Славка понимал: жизнь теперь не та, что в старое время, и он не пропадет и без папаши. Надо будет — он всегда сможет уйти из дома, вытребовать у родителей свою долю наследства, пожаловаться на самодурство отца в сельсовет.
Но это не мешало Славке летом гостить в богатом доме отца, ухаживать за девками, не портило аппетита к вкусным окорокам и моченым яблокам, что посылались ему в город.
Из техникума Славка поступил в сельскохозяйственный институт. Чувствовал он себя вполне взрослым и независимым. А вот сейчас, когда отец отказался выделить Славку из дома, он пришел в ярость:
— Фу!.. Идиот старый! Самодур! Да я же по закону могу половину хозяйства у отца получить!
Славкино ожесточение было по душе Пашке. Особенно ей понравилось слово «самодур». Пашка вспомнила, как они с Дунькой батрачили у Никодима за «лошадь на денек», за «пудик муки до нового», и она тоже трясла кулаком:
— Ладно, самодур, ладно! Больше я к тебе жать не пойду!
Потом обвила шею Славки руками и ладонью закрыла его рот.
— Ну, не надо, Славик! Никто ведь не слышит. И доли нам ихней не надо… Свое наживем…
Они побрели мимо конопляников, звонкими спелыми овсами, в луга.
Как и в прошлую ночь, в небе зажигались для них зеленые звезды и в траве кричали коростели. Славка заговорил о том, что он скоро закончит институт, вернется в деревню агрономом и они будут жить вместе. Пашка зачарованно смотрела на Славку. Она сейчас любила его, как никогда, и у нее сладко замирало сердце.
Через месяц Славка уезжал в город. В последний раз Паша взяла Славку за руку и украдкой шепнула:
— Если мальчик, то Ромка… Да?
Поезд дернулся, лязгнул буферами, хрястнул, словно переломил свой костяк. Паша поспешила спрыгнуть с подножки и побежала вдоль платформы. Она обгоняла провожающих, обегала ящики, мешки, спотыкалась, махала Славке рукой.
Поезд изогнулся на повороте, моргнул зеленым фонарем. Паша пошла домой. Путь предстоял дальний. Войдя в лес, она сняла праздничные туфли, которые надела ради проводов Славки, подобрала юбку и направилась к дому тенистой лесной дорогой. По обочинам росли грибы, колокольчики цвели между колеями. В оврагах было чуть жутко, пахло черной смородиной, прелым листом.
На середине пути Пашу нагнала подвода. На ней сидели двое парней. Один из них сказал:
— Садись, студентова жена, подвезем!
— Эх, жена без мужа!.. — невесело рассмеялся другой.
Паша судорожно сломила ветку ольховника…
Лошадь еле переступала ногами, ловила губами травины, пунцовые головки клевера.
Паша ударила прутом по спине лошади. Прут переломился, лошадь рванула.
— Ну вы, фитюльки!.. Чересседельник-то подвяжите! — крикнула Пашка.
В начале зимы сбылись мечты Пашки: у нее был свой дом. Дунька «приняла» в дом мужа, неповоротливого, малоразговорчивого парня, и решила отделиться от сестры. Дележка была бурная. Сестры ругались из-за каждого ведра, горшка, кринки. Были проданы овцы, сено, две поленницы дров, и на околице села был куплен для Пашки маленький, в два окна, дом.
Крыльцо выходило в поле. Летом ромашки цвели прямо у крыльца. Сейчас же около дома высились остроребрые, точеные сугробы снега. Ветер просвистывал дом со всех четырех сторон. Вместе с Пашкой поселилась в доме Анисья.
По утрам, выезжая с ушатом на оледенелых санках к колодцу, Пашка горбилась, стараясь шубой прикрыть свой пополневший живот. Бабы и девки делали вид, что не замечают Пашки, говорили о своих делах: о сене, о коровах, о поздних буранах. Пашка прислушивалась к робким толчкам под сердцем, и глаза ее сияли.
И, видя эти глаза, женщины добрели:
— С наследником, Паша?
— В ожиданьице ходишь?
Они наполняли ей ушат водой, рассказывали о трудностях первых родов, о свивальниках, о пеленках.
В ведрах стыла вода. Валенки прилипали ко льду.
Бабы спохватывались и торопили Пашку:
— Простынешь, молодая!.. Иди домой скорее!
Никодим Крякунов, встречая Пашку, сходил с дороги в сугроб и отворачивался в сторону.
Пашка гордо проносила свой живот, точно полный кузов груздей. И Никодим шептал: