Счастье
Шрифт:
— Соболезнуешь, сестричка? Батюшку Никодима жалко? — спросила Дунька.
— Мать! Дунька! — закричала Пашка. — Вышвыривайте все на улицу. Не нужно мне чужого!
Анисья покачала головой. Дунька кривила губы.
— Да ну же скорей! — торопила Пашка. — Без Никодима разбогатеем, сами… Вот они, руки-то…
Она поднялась, схватила узел и, волоча по полу, потащила в сени, но у порога споткнулась и упала.
— А вот и я! — радостно приветствовал ее чей-то голос.
Пашка вскрикнула и поднялась: в дверях стоял Славка.
— Ты?! Ты от них, от Крякуновых?
— Нет, со станции. Отца видел, на суде встретились. Ну, Паша… — он торжественно поднял руку, — суд за нас, раздел утвердили. Завтра будем делиться.
— Делиться? — изумленно переспросила Пашка. — А зачем? Ой, ой!.. Ты еще Ромочку не видел… Пойдем скорей, — и она, схватив Славку за руку, потянула к люльке.
Опять ребятишки бежали по селу и кричали:
— Крякуновы делятся!
У крякуновского пятистенка толпился народ. Талый снег был размешан в кисель. Веселые ручейки крались в подворотню. Крыльцо и сени запятнали мокрыми следами, мазками глины. По двору, по амбарам и клетушкам ходил Григорий с портфелем. Славка с фонарем, Никодим без шапки, в худых опорках, и двое понятых.
Славка жаднел. Он требовал всего: зерна, сена, сбруи, скота, посуды. Он торговался, как цыган, хватался за счеты, ругался с отцом.
Василиса, закутанная в шаль, ходила следом и охала:
— Перед богом, Славочка, постыдись!.. Стариков пожалей! Я женщина сырая, к работе неспособная…
— Пусть его грабит, пусть дом разрывает! Кот! Зверь! — исступленно кричал Никодим. — Яблони-то в саду забыл… Сто корней имею. Руби каждую пополам, волоки свою долю.
— Ну нет, папаша! Яблочки уж ты сам кушай, а мне медок выдели, пчелок.
Даже Григорий урезонивал молодого Крякунова:
— Надобно брать в соответствии. У папаши четыре души, а у тебя три.
Дочери Никодима провожали добро с громким ревом.
Когда Славка выводил из хлева телку, Никодим выскочил из сеней и принялся кнутом стегать ее по ляжкам. Телка взбрыкнула, вырвалась и помчалась по улице.
Добро перевозили на санях. Кадки, ведра, мешки, кули окружили Пашкин дом.
Вещи были назойливы, требовали места, умелых рук хозяйки. Пашка расставляла их по своим местам. Кринки, как грибы, заняли омшаник, посуда, сияя белизной, легла на полках, лари с зерном и мукой встали в сенях.
Но поток вещей рос. Теперь вещи привозили ночью. Славка будил Пашку и звал разгружать подводы. Они таскали тяжелые мешки, волочили сундуки. Вещи занимали все углы и закутки: на чердаке, в сенях, во дворе. Пашку начинало смущать это ночное переселение вещей. Она спрашивала:
— Слава, это все наша доля? И такая большая?
— Наша, наша! — торопливо бросал Славка.
— А знаешь, Слава, хоть и наша доля, а все-таки чужое добро. Зачем нам столько? Пожили бы — свое заимели…
— Ладно, ладно… Потом поговорим. Поторапливайся, уже светает.
Славка стал озабоченным, беспокойным; днями куда-то уходил, вечером возвращался хмурый, быстро ужинал и ложился. Пашка подносила ему Ромку, а он уже спал. Поговорить так и не удавалось.
Ночью Пашка будила мужа и спрашивала, что с ним.
Славка не отвечал. Пашку начали мучить подозрения.
В мыслях она видела другую женщину, которая уводит от нее Славку. Она стала следить. Но Славка целыми днями пропадал в правлении колхоза. Только однажды Пашка была поражена. Совсем поздно — уже погасли огни в селе — Славка подошел к дому Никодима и постучал. Его впустили как близкого, без обычного окрика: «Кто там?» Пашка припала к окну.
Между занавесками она увидела две головы: Славки и Никодима. Головы мирно склонились над столом. Между ними стоял самовар.
Утром Пашка спросила Славку, где он был.
— В правлении сидел чуть не всю ночь. Писал там да подсчитывал.
— А еще где был?.. У отца сидел, чаевничал! — с тревогой выкрикнула Пашка.
Славка нахмурился:
— Да ты что, следишь? Ну, забегал к отцу ненадолго… Все еще делимся со старым чертом: хомут да колеса до сих пор не могу у него вырвать.
И правда, вечером Славка привез от Никодима хомут и стан колес.
Но тревога не покидала Пашку.
Хозяйство между тем продолжало расти, и забот у Пашки прибавлялось с каждым днем.
Отелилась корова. Пятнистый, словно облепленный осенним листом, телок требовал кормить его болтушкой, поить с пальца. Табунок овец был прожорлив и сиротливо плутал по старому двору. Жеребец вытягивал через перила шею и бил копытом по ведру.
Пашка металась с утра до вечера. От Ромки — к печи, чугунам, от печи — к скоту, к курам. Вечером, прижимая Ромку к своей груди, Паша чувствовала, как ныло ее тело от вязанок дров, от ведер, от охапок сена.
Дом их стал похож на крякуновский: оброс замками, засовами, щеколдами. Спал Славка, как Никодим, чутко и настороженно. Ему мерещилось: раскрыты ворота, из хлева выводят жеребца, корова защемила голову в прясле. Славка расталкивал Пашку:
— Слышь? Стучит кто-то!
Они зажигали фонарь, выходили во двор, проверяли засовы.
Шла весна. Славка очертил границы огорода и уже подвозил тычинник для изгороди.
Сюда, на новый огород, перекочевали и колодки с пчелами из крякуновского сада.
Начали поднимать огород. Землю под гряды взбивали, точно перину. Гряд нарезали много. Это тоже удивило Пашку:
— И зачем нам, Слава, гряд столько? Разве троим переесть всего, что народится?
— А ты не загадывай, работай! Цыплят по осени считают, — уклончиво ответил Славка.
Слева усадьба Славки и Пашки граничила с землей колхоза. Там тоже разбивали огород. Сквозь изгородь Пашка видела своих подружек: Таню Полякову, Ольгу, Наташу. Они работали вместе, часто смеялись, схватывались бороться. Дунька была за старшую и мужицким басом кричала: