Шрифт:
Была ночь. Душная темнота залила сад. Упруго стукались о землю яблоки: червяк вел свою работу.
Паша сидела под яблоней, около шалаша, медленно грызла яблоко и слушала, как бьется сердце. Рядом сидел Славка Крякунов.
Вспыхивали далекие зарницы, моргая, как потухающая лампа. Где-то в лугах скрипуче кричали коростели. Глаза Паши были широко раскрыты и устремлены на небо. Ночь молчала,
Перед утром двадцатилетний Славка, рослый, курчавый, в кожаной куртке и в синих галифе, заснул. Забылась и Паша.
И тогда появился Славкин отец, Никодим Крякунов.
Лохматый и черный, похожий на матерого медведя, он неслышно остановился около яблони. В руках у него чадил дымогар: Никодим шел на пчельник вынимать мед.
— Сошлись, голуби… Сыграли свадебку… — брезгливо сказал Никодим.
Паша сбросила с плеча Славкину руку и прижала холодное яблоко к вспыхнувшему лицу. Потом быстро поднялась и, вскинув голову, шагнула прямо на Никодима, словно на рогатину. Потрясая дымогаром, Никодим попятился назад. Паша с маху ударила ногой в изгородь. Трухлявый тычинник распался на куски. Паша перелезла на другую сторону изгороди и направилась к дому.
Никодим засипел вслед:
— Захороводила парня, обвела вокруг пальца.
Паша обернулась и умоляюще посмотрела на Славку.
— Вы, батя, потише… — мрачно заметил сын.
— У! Чтоб тебя… — не слушая сына, погрозил Никодим Паше дымогаром. — И на полосу нынче не показывайся — прогоню!
— Вот за это премного благодарна! — Паша насмешливо поклонилась. — Значит, квиты — отбатрачилась я?
— Квиты!.. — передразнил Никодим. — Забыла, сколько хлеба до нови перебрали у меня… Нет, ты Дуньку вместо себя пошли, пусть она снопы вяжет.
Паша ушла, а Никодим все еще кричал:
— Дуньку!.. Дуньку пришли!.. А не то в суд подам!..
Мать зовут Анисьей. У нее холодные, разбитые параличом руки. Мать зовут еще Сухоручкой. Она сидит на крыльце и дозорит приход утра и дочери. Паша проходит мимо. Анисья спрашивает ее квохчущим голосом:
— Ты видела его, Пашка?
— Кого?
— Григория. Всю ночь тут шумел… в калитку ломился. Тебя искал… «Я, кричит, знаю, где Пашка! В саду, у студента… Обнимаются да звезды считают. А только все равно, кричит, студент на Пашке не женится, а я женюсь». И грозит и плачет… Пьяный — вот и плачет!
Мать невидяще глядит в сторону. Губы у нее втянулись, ссохлись, вместо них скорбная фиолетовая черточка. Платок наползает Анисье на глаза, и она не в силах его поправить.
Пашке жалко мать. Она опускается на ступеньки крыльца, рядом с матерью, и шепчет ей про свою радость.
Они со Славкой скоро поженятся. Им не нужны Никодимовы пчелы и яблоки. Ведь молодой Крякунов совсем не похож на отца. Ему ненавистно отцово богатство, он презирает его жадность и сквалыжничество.
Они со Славкой будут жить отдельно от Никодима, на самой околице села, почти в поле. У них будет свой дом, пусть небольшой, но светлый и смоляной. Они заведут корову, лошадь, стан колес, плуг. И Пашка не пойдет больше батрачить на чужих. Она будет работать на себя, на свою семью. Ведь мать знает, как умеет трудиться ее дочь — будь то на лугу, в поле или на огороде.
Анисья молчит. У нее дрожат плечи. Она боится поверить сказанному.
— Только бы не обман, Пашка… Крякуновы — они гордые… Поиграют, да и бросят… Да к тому ж Славка студент, не чета тебе… А Гришка, он нашей худобы парень… Незавидный, а сердце честное!
— Эк, сахар-мармелад твой Гришка! — хмурится Пашка. — Нужен мне такой тюфяк! Недаром Трухометом зовут — ни слова, ни дела.
Она ведет мать к рукомойнику, что висит за крыльцом и похож на плывущую крякву-утку.
Умывая матери лицо, Пашка закрывает глаза, и ей кажется, что она умывает не мать, а будущего сына. Да, да, непременно сына. Такого же темноглазого и крепкого, как Славка.
— А знаешь, мама, рожу я мальчишку, вот уж мыть буду… Прямо из колодца — пусть его орет. Здоровее будет.
Трубит рожок пастуха. Раздвигаются со скрипом ворота во дворах. Курлычет колодец: бабы пришли за водой. Анисья торопит Пашку:
— Иди, иди, пора! Крякуновы на полосе ждут.
— Ты, мама, Дуньку пошли.
— Как же это?.. — пугается мать, вспоминая, как она трижды ходила к Никодиму Крякунову и упрашивала его одолжить до нового урожая мешок муки.
«Дать легко, да обратно получать трудно, — заявил ей Никодим. — Могу ссудить под отработку — это надежнее. Пусть Пашка хлеб у меня убирает».
— Иди, дочка, иди, — настаивает мать. — Ведь я тебя под все жнитво запродала.
— Ну вот и пошли Дуньку. Пусть ее, мясную, протрясет… А я отставку от Никодима получила. — И Паша, поднявшись, уходит в сени.
Вечером Дунька вернулась с поля запыленная, злая и швырнула в угол нарукавники.
— Вот чертоломы!.. Ржи у них столько — хоть подавись. Сейчас поясница треснет…
Анисья подозвала дочь ближе к себе и попросила ее помолиться.
— Чего ради? — поморщилась Дунька.
— Помолись, Дуня, милость нам выпала. Молодой Крякунов на Пашке женится!
— Не чую я что-то, — усмехнулась Дунька. — Не пахнет, по мне, свадьбой. Ноне вот полдневали на полосе, Никодим и начни Славку шерстить: «Ты, кричит, студент, белы ручки, приехал на отцовы хлеба, на дешевые деревенские воздухи, а сам тут за девками бегаешь, отца позоришь. Завтра же садись в тарантас — и в город, пока тут девки в подолах ребят ко двору не наносили».
— Вре… врешь!.. — встала на пороге Паша. — Никуда он не поедет… Мы скоро с ним в загс…
Не дослушав сестру, Дунька вдруг метнулась к окну и перевесилась через подоконник.
— Никодим… Никодим-то!.. Как заяц… Ой, матушки! — завизжала она от радости и заболтала ногами.
Анисья не слышала. Стоя боком к иконе, она молилась о счастье дочери. Пашка подошла к окну. По улице бежал Никодим. Следом за ним в разорванной на плече рубахе гнался босой Славка.
Никодим повернул к Пашкиному дому, вбежал в сени и защеколдил дверь.
— Подлец!.. Отца родного за грудки… Зверь!