Счастливая семья
Шрифт:
Потом он побрел к бронзовому кабану, обхватил его, слегка нагнувшись, за шею ручонками, приник губками к блестящей морде и стал большими глотками пить холодную воду. В нескольких шагах от кабана валялись листочки салата и два-три каштана – ими мальчуган поужинал. На улице не было ни души, и вот он взобрался на спину бронзового кабана, склонился на его голову кудрявой головкой и тотчас уснул.
Ровно в полночь кабан зашевелился, и мальчик явственно услышал, как он сказал:
– Держись крепче, мальчуган, сейчас поскачем!
И, правда, помчался во весь дух. Лихая то была скачка! Скоро они очутились на площади дель-Гран-Дука. Бронзовый конь, на котором восседала статуя герцога, громко заржал, пестрые гербы на старой ратуше засветились,
У памятника дельи-Уффици под аркой, где во время карнавала собирается знать, бронзовый кабан остановился.
– Держись крепче! – сказал он мальчику. – Держись крепче, сейчас понесемся вверх по лестнице!
Ни слова не проронил мальчуган, он весь дрожал от страха и радостного волнения.
Поднявшись наверх, они очутились в длинной галерее. Мальчик тотчас узнал ее; ему доводилось уже здесь бывать. На стенах висели картины, тут и там стояли статуи и бюсты; было светло, как днем, – так ярко светил месяц. А какое великолепие представилось их взорам, когда растворились двери в боковые залы! Мальчик не раз видел всю эту роскошь, но теперь, озаренная чудным светом, она казалось совсем волшебной.
Медленно обошел бронзовый кабан все залы. Что за блеск, что за красота царили в них! Целый ряд картин, бюстов и статуй прошел перед глазами мальчика, но одна картина особенно сильно запечатлелась в его памяти, главным образом потому, что на ней были написаны радостные счастливые дети. Мальчик уже как-то раз любовался ими днем.
Многие, вероятно, проходят мимо этой картины не останавливаясь, а между тем она полна поэзии. На картине изображен Спаситель, сходящий в преисподнюю, не к осужденным на муки грешникам, а к язычникам. Написал картину флорентинец Анджиоло Бронзино. Изумительно передано выражение личиков детей, непоколебимо верящих, что они попадут в рай. Двое обнялись, один протягивает ручонку другому, стоящему позади, причем указывает на себя, как бы говоря: «Я иду на небо!» Взрослые – кто взирает на Спасителя с робкой надеждой, кто со смиренной мольбой преклоняет перед ним колени.
Загляделся мальчик на эту картину; под ним, не шевелясь, стоял бронзовый кабан. Вдруг легкий вздох пронесся по зале. Откуда несся он: из картины или из груди животного?… Мальчик протянул руку к улыбающимся детям, но тут бронзовый кабан пустился со всех ног назад в аванзалу.
– Спасибо тебе, добрый, хороший кабан, – сказал мальчик и погладил кабана, который, постукивая копытцами, сбегал вниз по лестнице.
– Спасибо тебе! – отвечал кабан. – Я оказал тебе услугу; а ты мне: я, ведь, только тогда могу двигаться, когда на мне сидит невинное дитя. Мне даже не возбраняется тогда проходить под лучами лампады, зажженной перед образом Мадонны. С тобой я всюду могу попасть, только не в церковь. Но и туда, когда ты сидишь на мне, я могу заглянуть через открытые двери. Не оставляй же меня! Как только слезешь, я снова стану безжизненным и неподвижным, каким ты видишь меня днем в переулке Порта-Росса.
– Я не покину тебя, милый кабанчик! – промолвил мальчуган и они стрелой понеслись по улицам Флоренции на площадь, к собору Санта-Кроче.
Двери собора широко распахнулись, и свет от горевших перед алтарем свечей ярким снопом вырвался на безлюдную площадь.
С надгробного памятника, стоявшего в левом приделе, исходил какой-то необычайный свет, тысячи движущихся звезд сверкающих венцом сияли вокруг него. На памятнике красовался герб: красная, точно пылающая в огне, лестница на лазурном поле. То гробница Галилея. Памятник не представляет ничего особенного, герб же – полон глубокого смысла. Это как бы символ той пылающей лестницы, ведущей пророков науки и искусства к бессмертию. Все пророки, на которых почили дары Духа, восходят на небо, как пророк Илия.
Статуи на богатых мраморных саркофагах, разместившихся в правом приделе, казалось, ожили. Здесь Микеланджело, там Данте с лавровым венком на голове, дальше Альфиери, Макиавелли; один подле другого покоились вечным сном мужи – гордость Италии. Собор Санта-Кроче великолепен; он гораздо красивее мраморного Флорентийского собора, хотя и не столь велик.
И чудится мальчику: шевелятся мраморные изваяния великих людей, поднимают головы и устремляют взоры на сияющий огнями алтарь, откуда несется пение и кадят золотыми кадильницами мальчики в белых одеждах. Сильный аромат доносится из церкви на площадь.
Мальчик протянул руки к сиявшему вдали алтарю, но бронзовый кабан в тот же миг поскакал дальше. Мальчик должен был крепко уцепиться за шею животного, ветер свистел ему в уши, двери церкви с визгом повернулись на своих ржавых петлях и закрылись. Тут вдруг сознание покинуло мальчика, он почувствовал, что в жилах его леденеет кровь и – проснулся.
Было уже утро; он почти совсем сполз со спины кабана, который стоял, как всегда на своем обычном месте в Порта-Россо.
Замерло у мальчугана от страха сердечко, когда он вспомнил о той, кого звал матерью. Она послала его вчера собирать милостыню, а ему ни единой монетки не подали; голод и жажда мучили бедняжку. Обнял он на прощанье кабана, поцеловал его в морду, кивнул ему головой и побрел по узкой улице, такой узкой, что по ней с трудом проходил навьюченный осел. Дойдя до большой, окованной железом двери, наполовину открытой, мальчик стал подыматься по грязной каменной лестнице с веревкой вместо перил, и очутился в галерее, увешанной разным тряпьем. С галереи шла другая лестница во двор. Здесь от колодца во все этажи дома были проведены толстые железные проволоки, а по ним вверх и вниз двигались ведра с водой; блок скрипел, вода из раскачивающихся на воздухе ведер расплескивалась. По узкой полуразвалившейся лестнице мальчик поднялся еще выше. Навстречу ему бежали два русских матроса и чуть не сшибли его с ног, – они возвращались с веселой пирушки. За ними шла немолодая, полная, крепкого сложения женщина с густыми черными волосами.
– Сколько принес? – спросила она мальчика.
– Не сердись, мамочка! – взмолился он. – Ни одной монетки не подали мне сегодня.
И он ухватился за платье матери, будто хотел его поцеловать. Они вошли в комнату; описывать ее не стану, скажу только, что там стояла грелка, – глиняный горшок с горячими угольями; грелка эта зовется в Италии marito. Женщина взяла грелку и стала греть руки, потом, толкнув ребенка локтем в грудь, снова спросила:
– Говори, сколько принес?
Мальчуган захныкал. Она толкнула его ногой, он громко заревел.
– Замолчи, крикун, не то разобью тебе голову! – закричала она и замахнулась грелкой. Мальчик с воплем пригнулся к полу. Тут в комнату вошла соседка, тоже с грелкой в руках.
– Не грех тебе, Феличита, обижать ребенка! – сказала она.
– Ребенок мой! Захочу убить – убью, да и тебя вместе с ним, Джианина.
И она замахнулась грелкой. Соседка, обороняясь, подняла свою, грелки стукнулись, – черепки, уголья и зола разлетелись в разные стороны. А мальчик шмыгнул в дверь и мигом очутился во дворе, а оттуда на улице. Бедняжка бежал, пока у него не захватило дух; он остановился у собора Санта-Кроча, как раз у того самого, двери которого прошлой ночью широко перед ним раскрылись. Собор сиял огнями. Мальчик вошел, стал на колени возле первой гробницы направо, – гробницы Микеланджело – и громко зарыдал. Народ входил и выходил, служба окончилась, никому не было дела до мальчика; какой-то старичок приостановился и поглядел было на мальчика, да и тот прошел мимо, ничего не сказав.