Счастливая семья
Шрифт:
Поднялся на колокольню служитель епископа и стал раскачивать колокол. Колокол мог бы размозжить ему голову, а он уселся под ним и запел:
– Теперь могу я петь о том, о чем прежде не смел бы и шептать. Под замками и запорами хранились великие тайны. В подвалах холодно и сыро; там крысы заживо съедали людей. Никто об этом не знает; никто об этом не слышит, только колокол звучит: «Динг-данг!»
Жил когда-то король, по имени Канут. Жесток он был с крестьянами, обременяя их непосильными налогами. Они вооружились палками и погнались за ним, как за диким зверем. Он заперся в церкви, а народ
Колокол висит высоко и видит далеко; он понимает язык птиц. Ветер врывается в отверстия и щели. Он знает все, он все слышит от воздуха, который обнимает весь мир. Итак, воздух говорит ветру, ветер – колоколу, а колокол всему миру: «Динг-данг!»
– Но мне пришлось слишком много слышать и знать, – говорил колокол. – Я так отяжелел от этой массы познаний, что балка сломалась, и я полетел в объятия воздуха к духу долины, которому и рассказываю из года в год, что я слышал и знаю. Динг- данг!
Так говорила бабушка, а учитель сказал, что такого колокола нет, который бы звонил из глубины, и духа долины тоже нет, а колокола звучат от сотрясения воздуха.
Воздух знает все. Он вокруг нас, он в нас; он говорит о наших поступках, о наших мыслях и говорит громче, чем колокол в глубине долины. Он гласит о наших деяниях в небесную глубину высоко-высоко, туда, где звучит небесный колокол: «Динг- данг».
Гречиха
Гуляя в поле после грозы, часто видишь, что гречиха стоит вся черная, словно опаленная огнем. «Это ее молния сожгла!» – говорят в таких случаях крестьяне. Но за что же?
Вот что рассказал мне старый воробей, который слышал это от старой ивы, выросшей близ гречишного поля. Это была большая почтенная ива, старая- престарая; как раз посередине кора у нее треснула, и из трещины росли трава и ежевика. Зеленые длинные ветви ивы, словно кудри, свешивались до самой земли.
Соседние с гречихой поля были засеяны рожью, ячменем и овсом – превосходным овсом, похожим, когда поспеет, на веточки с сидящими на них крохотными желтыми канарейками. Хлеб уродился на диво, и чем полнее были колосья, тем ниже склоняли они свои головки в благочестивом смирении.
Ближе к иве росла гречиха. Она держалась надменно и прямо и не склоняла головы, подобно другим хлебам.
– Я богата не менее хлебных колосьев, – говорила она, – да и покрасивей их буду. Мои прелестные цветы не уступят цветам яблони… Скажи, старая ива, видела ли ты кого-нибудь красивее меня?
Но ива только головой тряхнула, словно хотела сказать: «Конечно, видела!»
– Экое глупое дерево! – говорила высокомерно гречиха. – У него от старости трава из желудка выросла.
Вдруг налетела гроза. Все полевые цветы свернули свои лепесточки и поникли головками и только одна гречиха по-прежнему стояла прямо.
– Склони голову! – сказали ей цветы.
– Незачем! – отвечала гречиха.
– Склони голову, как мы! – кричали ей колосья. – Вот-вот пролетит ангел бури с огромными крыльями от облаков до земли! Он уничтожит тебя, прежде чем ты успеешь взмолиться о пощаде!
– А все-таки не склоню головы! – упорствовала гречиха.
– Сверни лепестки и опусти листочки, – советовала ей и старая ива. – Да не смотри на молнию, когда она прорезывает тучи. Даже люди не осмеливаются это делать; в эту минуту можно заглянуть в самое небо, но даром это не проходит человеку – он может лишиться зрения. Какая же кара должна ждать нас, бедных растений, стоящих куда ниже человека!
– Ниже? – оскорбилась гречиха. – Вот я возьму, да и загляну в небо Господне!
Так и сделала безумная.
Поминутно вспыхивали молнии; казалось, весь мир был обхвачен пламенем.
Гроза пронеслась; освеженные дождем цветы и хлеба с наслаждением вдыхали чистый воздух. И только одна гречиха стояла опаленная молнией, как уголь черная, – она теперь больше никуда не годилась.
Тихо покачивала старая ива своими ветвями, и с зеленых листьев скатывались крупные дождевые капли; старое дерево словно плакало.
– О чем ты? – спросили его воробьи. – Погляди, что за благодать кругом, как славно светит солнышко, как бегут облака! А как чудесно пахнут цветы и кустарники! О чем же ты плачешь, старая ива?
Тогда ива рассказала им о высокомерной гордости гречихи и о постигшей ее каре, – гордость, известно, всегда бывает наказана. От воробьев узнал эту историю и я: они прочирикали мне ее раз вечерком, когда я попросил их рассказать мне сказку.
Бронзовый кабан
Во Флоренции, недалеко от площади дель-Гран- Дука пролегает небольшой переулок; зовется он, если память мне не изменяет, Порта-Росса. Здесь, против овощного и фруктового рынка стоит чудной работы бронзовый кабан; из его пасти льется широкой струей чистая холодная вода. Сам кабан от времени стал темно-зеленым, почти черным; одна только морда блестит, как полированная. Этот блестящий полированный вид она получила от прикосновения рук сотен детей и бедняков, подставлявших свои рты под струю воды. Когда хорошенький полунагой мальчуган обнимает красивое животное и прижимается свежими розовыми губками к его морде, – глаз нельзя отвести, так хороша картина!
Всякий, кому случится быть во Флоренции, легко отыщет бронзового кабана, – любой нищий его укажет.
Был поздний зимний вечер. Снег лежал на горах; высоко на небе сиял месяц. Куда нашим северным пасмурным зимним дням до светлых лунных ночей Италии. Здесь самый воздух светится, дай небо словно выше, тогда как на севере холодное, серое, свинцовое небо гнетет нас к сырой земле, которая рано или поздно придавит крышку нашего гроба.
В великогерцогском саду, где и зимой цветут тысячи роз, под сенью пихт целый день просидел мальчуган в рваной одежонке. Маленький оборвыш мог бы послужить олицетворением Италии – Италии дивно прекрасной и в тоже время страдающей, несчастной… Голод и жажда мучили бедняжку, никто сегодня не пожалел его и не подал милостыни. Между тем смерилось, надо было запирать сад, и сторож прогнал мальчика. Долго стоял бедняжка на мраморном мосту, перекинутом через Арно, долго думал и раздумывал, глядя на яркие звездочки, трепетавшие в воде.