Счастливая странница
Шрифт:
Глава 20
Куда подевались все подлецы, проклинавшие Америку и американскую мечту? Кто теперь может в ней усомниться? Теперь, когда в Европе разгорелась война, когда англичане, французы, немцы, даже Муссолини миллионами посылают людей на смерть, вдоль западной стены города не осталось ни одного итальянца с пустыми карманами. Страшная Депрессия отошла в прошлое, людям больше не приходится побираться, социальных работников теперь дружно посылают к черту, не пуская на порог. Планы приобретения домов на Лонг-Айленде снова обрели реальность.
Конечно, новое благосостояние опирается на смертоубийство. Новые рабочие места появляются только благодаря войне в Европе. Так ворчали те, кому хотелось неприятностей. В какой другой стране мира люди могут богатеть благодаря невзгодам остального мира?
Выходцы с Юга — из Сицилии, Неаполя, Абруццо, — заселившие Десятую авеню, не переживали за Муссолини и не желали ему победы. Они никогда не любили родину, которая ровным счетом ничего для них не значила. На протяжении долгих веков власти там были худшими врагами их отцов, отцов их отцов и так далее до десятого колена. Богатые там неизменно плевали на бедных. Негодяи из Рима и с Севеpa всегда пили их кровь. Что за удача — оказаться здесь, в Америке, в полной безопасности!
Недовольна была одна Терезина Коккалитти: в эти благословенные времена она не могла больше записывать сыновей безработными, поэтому ее исключили из списка получателей семейного пособия.
Теперь она кралась вдоль стен, как тень, и мешками закупала сахар, десятками банок — жиры, рулонами — ткани. Лючии Санте она загадочно шептала:
«Придет день — обязательно придет…» Тут она хваталась за рот и умолкала. Что она хотела этим сказать? Конечно, был объявлен призыв в армию, однако с Десятой авеню пока забрали всего одного юношу. Ничего серьезного до сих пор не произошло.
Лючия Санта была слишком занята, чтобы уделять время словам тетушки Коккалитти. На жителей авеню пролился золотой дождь. Дети, придя из школы, тут же спешили на работу. Сал и Лена работали неполный рабочий день на новой фабрике медикаментов на Девятой авеню. Винни работал семь дней в неделю. Пусть европейцы убивают друг друга на здоровье, раз так им больше нравится. Деревня, где жили родители Лючии Санты, была так мала, а земля так бесплодна, что никому из ее родни не могла грозить опасность.
Один мерзавец Джино отлынивает от работы.
Впрочем, и он бездельничает последнее лето. В январе он окончит среднюю школу, и его праздность лишится всякого оправдания. Лючия Санта тщетно упрашивала знакомых найти ему работу: его неизменно выбрасывали за дверь.
Вот, впрочем, дело, которое можно поручить даже этому mascaizone: Винни снова забыл дома сумку с обедом; пусть Джино отнесет ее ему. Лючия Санта загородила Джино дорогу, когда тот, вооружившись бейсбольной битой и нацепив на руку свою чертову акушерскую перчатку, пытался проскочить мимо ее грузной фигуры. Ни дать ни взять князь с тросточкой!
— Отнесешь это брату на работу, — распорядилась она, протягивая ему замасленный бумажный пакет и скрывая усмешку при виде его брезгливой гримасы. Как же он горд — подобно всем тем, кому не приходится проливать пот, зарабатывая на хлеб!
Какая неженка!
— Я опаздываю, ма! — буркнул он, не замечая пакета.
— Куда же это, интересно? — нетерпеливо осведомилась Лючия Санта. — Жениться? Положить в банк все заработанное тобой за эту неделю? На встречу с приятелем, обещавшим пристроить тебя на достойное место?
— Ма, Винни может поесть в буфете! — взмолился Джино.
Это уж слишком!
— Твой брат гробит себя ради тебя! — горько упрекнула мать сына. — Он-то никогда не играет и не носится в парке. Ты никогда не приглашаешь его составить тебе компанию — а ведь ему так одиноко!
Куда там, ты даже не можешь отнести ему еду! Ты позоришь семью! Иди, играй, околачивайся с дружками! Я сама схожу к нему.
Пристыженный Джино взял у нее пакет. В глазах матери зажегся победный огонек, но ему не было до этого дела: просто ему захотелось хоть что-то сделать для Винни.
Он легко затрусил по Десятой в сторону Тридцать седьмой стрит, а потом по ней — к Одиннадцатой авеню. Ему нравилось, как стремительно движется его тело, рассекая жаркое летнее марево. В детстве он совершал гигантские прыжки, чтобы удостовериться, может ли он летать — ему казалось, что это возможно; теперь то время прошло. У самого здания конторы он подбросил пакет высоко в воздух и тут же развил бешеную скорость, чтобы поймать пакет, прежде чем он ударится о тротуар.
Он медленно ехал на последний этаж в забранном решетками лифте, вдыхая крысиную вонь. Лифтер в пыльной серой форме с какими-то желтыми червяками в петлицах распахнул перед ним дверь с загадочной презрительностью, с какой относятся к юношам многие взрослые, и Джино оказался в зале, занявшем весь этаж.
Зрелище напоминало кошмар — такой видится тюрьма человеку, который не сомневается, что в конце концов окажется в неволе. Зал был заставлен рядами столов, на которых лязгали печатные машинки, выстреливавшие целые мили погрузочно-разгрузочных накладных. Клерки, склонившиеся над машинками, были все как один в пиджаках, белых рубашках и галстуках с ослабленными узлами.
Все они были старше Винни годами и работали, как метеоры. Машинки тарахтели как одержимые. На каждом столе стояло по желтой лампе; остальной зал был погружен в темноту, свет горел только над длинным стеллажом, заваленным отпечатанными бланками.
Вдоль этого стеллажа перемещался скрюченный, тощий человечек с устрашающе серой физиономией. В зале не было слышно человеческих голосов, снаружи не просачивалось ни единого лучика света.
Казалось, все эти люди заперты в небывалой гробнице, громоздящейся над путями, по которым грохочут бесчисленные товарные составы Джино долго крутил головой, прежде чем заметил Винни. Винни был тут единственным, на ком не оказалось пиджака; кроме того, на нем была цветная рубашка, которую можно носить несколько дней, не меняя. Его кудрявые черные волосы казались влажными в желтом свете лампы на стальной ножке.