Счастливая жизнь для осиротевших носочков

Варей Мари

Я настолько привыкла раздвигать ноги в гинекологическом кресле, что в понедельник сняла трусики, чтобы сдать анализ крови.

– Рефлекс, – устало сказала я медсестре.

– Главное, в метро так не делайте, – ответила Долорес тоном учительницы воскресной школы.

Мне следовало бы рассмеяться, но я ударилась в слезы. Надо сказать, сейчас я могу разрыдаться даже при виде солонки.

– Это гормоны, – сказала Долорес.

Сегодня утром мне сделали местную анестезию, чтобы извлечь ооциты.

– Это все равно что собирать спелые яблоки, – сказала Долорес.

Да, с той малюсенькой разницей, что во время сбора яблок во влагалище не суют километровую иглу. Как ты и сам, наверное, видишь, с каждым днем

мне все труднее воспринимать юмор Долорес. Конечно, это гормоны. Но есть время болтать и время молча ждать, когда кошмар закончится. Я не была у косметолога уже полгода. Даже удивительно, что Долорес не опустила по этому поводу очередную глупую шуточку.

Во вторник врачи заморозили сперму Оливера (заметь, Брюс, для него этот процесс проходит немного проще и безболезненнее, чем для меня). «Никаких половых контактов в течение четырех дней», – велела Долорес, что даже хорошо: учитывая мое состояние, мне хочется заняться сексом не больше, чем выколоть себе глаз.

Это было вчера. С тех пор Долорес звонила трижды: вчера в 16:10, чтобы сказать, что у меня восемь жизнеспособных эмбрионов, сегодня в девять утра, чтобы сказать, что их количество сократилось до пяти, и, наконец, в восемь вечера, чтобы сказать, что выжили только три.

– Три – это немного, – добавила она с разочарованием в голосе.

Я извинилась за свою неспособность производить эмбрионы, бросила трубку и выплакала канистру слез.

Есть еще один важный момент, о котором следует рассказать и вспоминать потом в трудные времена: Оливер вел себя просто идеально. Молча держал меня за руку, обнимал тысячу раз (и это только за последние сорок восемь часов), ни разу не заглядывал мне между ног, всегда оставаясь на уровне головы, словно не происходит ничего особенного. Оливер тысячу раз сказал, что любит меня и что у него по карманам разложены носовые платки – на случай, если мне захочется поплакать. Он улыбался моим неуместным шуткам, но не шуткам Долорес. Когда мы вернулись из клиники, он достал из холодильника бутылку шампанского, после чего протянул мне фужер, одну сигарету «Мальборо Лайт» и зажигалку.

– Через два дня тебе нельзя будет ни пить, ни курить, – сказал он.

Я пригубила шампанское и затянулась сигаретой. Я очень боялась все испортить. Мы весь вечер просидели на диване в обнимку, влюбленные друг в друга, как в первый день.

* * *

«Далеко ли до океана?» – спросила я у Жана д’Эглемона де Монталемберга Храбрейшего, которого на самом деле зовут Томас (это мне рассказала его жена Гвиневра, она же Жаклин). Жан указал на тропинку, ведущую в лес, и объяснил, что если я пройду по ней два километра, то она выведет меня к океану. Небо было затянуто тучами, но мне и в голову не пришло взять зонтик. Я направилась в путь. Теперь я думаю, что нашла бы океан и без подсказки – по запаху соли, по крикам чаек, разносимых ветром, по песне волн, которая долетала до глубины леса.

К концу пути мне кажется, словно я выхожу из мрака на свет. Впереди Атлантический океан, взбудораженный глубокими течениями, похожими на разъяренного зверя, который скрывается под темными волнами и желает вырваться на свободу. Меня охватывают те же чувства, что в минивэне, но гораздо более сильные.

Машинально вытаскиваю из кармана телефон, чтобы проверить время. Раз уж я пропустила мозговой штурм, то должна успеть хотя бы на тимбилдинг. Телефон не подает признаков жизни. Аккумулятор сел. У меня нет часов, я больше не могу следить за временем. Несмотря на это, я чувствую, как с груди пропадает давящая тяжесть и воздух вдруг устремляется в легкие. Мне кажется, будто я впервые за много лет дышу по-настоящему. Я распускаю хвост, позволяя ветру спутывать мои длинные волосы. Прохожу немного вперед, слушаю шелест высокой

травы, которая растет вдоль скал. Пляжа нет, только скалы, острые и черные, как уголь. Волны с грохотом накрывают их пеленой пены, а потом величаво отступают. Завороженно смотрю на бурлящие потоки возле моих ног, после которых между камнями остаются светлые ручейки.

Сажусь лицом к океану – совсем как в детстве. Сухая трава впивается в ноги, но я ничего не чувствую, потому что впервые за долгое время позволяю себе погрузиться в воспоминания. Они струятся нескончаемым потоком из бреши, которую Крис пробил своей речью, такой похожей на мою собственную правду. Мне показалось, что я услышала свою историю, а не дурацкую рекламу бессмысленного приложения. Как бы я ни сопротивлялась, как бы ни храбрилась, реальность продолжает просачиваться в мою жизнь, незаметно изматывает меня день за днем, приступ за приступом, подобно тому, как волны точат неприступные прибрежные скалы. У меня такое чувство, что однажды, очень скоро, от меня – меня настоящей – ничего не останется. Я люблю океан. Океан похож на жизнь.

Океану нет дела до планктона, водорослей, гальки и миллионов животных, которых оно носит по своим опасным волнам. Сегодня океан кормит их, а завтра топит. Океану все равно, он дает и берет, с безразличием наносит удары наугад. Его существо слишком велико, слишком необъятно, чтобы переживать из-за разбитых ракушек, покрывающих кладбища отмелей.

Я потеряла счет времени, я спала без снотворного, пропустила мозговой штурм, но как ни странно, не чувствую ни приближения панической атаки, ни даже легкой тревоги. По крайней мере, пока. Есть только бескрайний океан, запах свободы, который принес с собой соленый бриз, и темно-синяя бездна возможностей. Впервые за много лет я чувствую себя почти хорошо.

Пора возвращаться. Бросив последний взгляд на океан, убираю волосы в хвост и, дрожа, застегиваю толстовку. В Плудерек я возвращаюсь со странной легкостью, которая кружит голову.

Дневник Алисы

Лондон, 28 марта 2012 года

За последние две недели Скарлетт звонила несколько раз. Нужно ей перезвонить, но я настолько поглощена мыслями о яйцеклетках и эмбрионах, что мне не хочется разговаривать ни с кем, кроме Оливера.

Я в последний раз раздвинула ноги.

В последний раз позволила вставить в себя катетер.

Даже не больно.

В животе стало тепло, катетер вытащили, а ребенок остался.

Можно обо всем забыть. Больше ничего не имеет значения. Я беременна, Брюс.

* * *

Никто меня ни о чем не спрашивает, даже Виктуар. Когда я возвращаюсь, обед уже подан. Я просидела на пляже два часа. Я просидела два часа, даже не думая о том, сколько времени прошло и сколько времени я потеряла.

– Жареная курица или окунь? – спрашивает Жан, он же Томас. – Рекомендую окуня, он очень вкусный – свежайший, приготовленный в соляной корочке…

Бросаю взгляд на тарелки своих коллег, у всех рыба.

– Курицу, пожалуйста.

Жак уходит, и разговор за столом продолжается как ни в чем ни бывало. Мои коллеги ведут себя так, будто я не сделала ничего особенного, будто выбежать посреди собрания и вернуться через два часа с прической как после удара электрическим током – самая нормальная вещь в мире. Сдерживаю порыв обнять их всех. Меня лихорадит, у меня возникает смутное желание вырваться из рамок, в которые я себя загнала, – побегать, попрыгать, забыть о колючей проволоке, измениться, сделать что-то необычное… вот только что? На десерт нас угощают домашним кунь-аманом. Чувствую, как он тает на языке, и без малейшего раскаяния думаю: Анджела прикончила бы меня, если бы узнала, как я питаюсь после переезда во Францию.