Счастливчики
Шрифт:
Доктор Рестелли тем временем нахваливал музыкальные таланты сеньориты Трехо, которая намеревалась услаждать их своим исполнением пьес Клементи и Черни, двух знаменитых композиторов. Лопес взглянул на Паулу, которой пришлось прикусить палец, чтобы не рассмеяться. «Знаменитые композиторы, — подумала она. — Железобетонная получается вечеринка». Она видела, как Рауль вышел, и Лопес тоже увидел это и теперь смотрел на нее вопросительно и с усмешкой, а она делала вид, что этого не замечает. «Удачи тебе, дорогой Рауль, — подумала она. — Как бы он тебе, мой милый, не расквасил нос. А я останусь той же до конца, не вытравить мне из себя закваску Лавалье, это уже в крови, и в глубине души никогда не прощу его, моего лучшего друга. Безупречный друг представительницы рода Лавалье. Вот именно, безупречный. Вот он сейчас крадется по пустому коридору, дрожит, еще один из легиона сладострастно дрожащих, заранее обреченных на поражение… Я ему никогда не прощу, и он
Рояль бурно извергал звуки. Лопес вложил в руку Паулы белый платок. Он решил, что слезы у нее от смеха, хотя и не был уверен до конца. Она прижала платок к лицу, и Лопес погладил ее по плечу, тихонько, скорее прикоснулся, а не погладил. Паула улыбнулась ему, но платка не вернула, а когда зазвучали аплодисменты, развернула платок и энергично высморкалась.
— Свинюшка, — сказал Лопес. — Не для этого я тебе его дал.
— Какая разница, — сказала Паула. — Он такой жесткий, оцарапал мне нос.
— Я лучше играю, чем она, — сказал Хорхе. — Пусть Персио скажет.
— Я ничего в музыке не понимаю, — сказал Персио. — Кроме пасодоблей, для меня все — одно.
— Мама, скажи, правда же, я играю лучше этой девчонки. И всеми пальцами, а у нее половина торчит без дела.
Клаудиа вздохнула, приходя в себя после убийственного звукоизвержения. Дотронулась рукою до лба Хорхе.
— Ты правда хорошо себя чувствуешь?
— Правда, — сказал Хорхе, ожидавший, когда объявят его выступление. — Персио, смотри, кто выходит.
По знаку дона Гало, любезному, но повелительному, Нелли вышла и втиснулась между роялем и стеной. Свет прожектора ударил ей в лицо («Бедняжка волнуется», — сказала донья Пепа так, чтобы слышали все), она заморгала и в конце концов загородилась от света рукой. Мэтр любезно подскочил и отодвинул прожектор в сторону. Все зааплодировали, подбадривая артистку.
— Я продекламирую «Смех сквозь слезы» Хуана Диоса Песы, — объявила Нелли, поднимая руки кверху и принимая позу, как будто собиралась отбивать дробь кастаньетами. — Смотря на Гаррика, английского актера, народ рукоплескал и говорил…
— Я тоже знаю это стихотворение, — сказал Хорхе. — Помнишь, я читал его в кафе? Сейчас вступает врач.
— И лорд надменный, жертва мрачных сновидений, — декламировала Нелли, — ночью темной, спасаясь от кошмаров, шел смотреть великого актера и хохотал, забыв о сплине и кошмарах.
— Нелли родилась артисткой, — поверяла донья Пепа донье Росите семейную тайну. — Совсем крошка, поверьте, а уже декламировала: башмачок мне ножку жмет, а чулок тепло дает.
— А вот Атилио — нет, — вздохнула донья Росита. — Одно любил — давить тараканов на кухне, да во дворе колотить мячом об стенку. Сколько он мне гераней поломал, беда с этими мальчишками, намаешься, если хочешь содержать дом в порядке.
Прислонясь к стойке, готовые тотчас же откликнуться на любое пожелание публики или артистов, метрдотель с барменом наблюдали за представлением. Бармен дотянулся до шкалы отопителя и переключил его с 2 на 4. Мэтр посмотрел на него, и оба улыбнулись; они не очень понимали, что там декламировала артистка. Бармен достал две бутылки пива и два стакана. Медрано, полусонный, смотрел на них из глубины зала и завидовал, но пробираться между стульями было слишком сложно. Только сейчас он заметил, что окурок у него во рту давно погас, и аккуратно отлепил его от губ. Он был почти рад, что не сел рядом с Клаудией и мог теперь тайком, из темноты, наблюдать за ней. «Какая красивая», — подумал он. Его заливала теплота, легкое желание, как будто он стоял у порога, которого по какой-то причине не мог переступить, а желание и тепло возникали именно потому, что он не мог переступить этого порога, и это было прекрасно. «Она никогда не узнает, какое благо принесла мне», — подумал он. Весь израненный, совершенно запутавшийся, посреди раззора и беспорядка, со сломанной расческой и оторванными пуговицами на рубашке, подставив лицо ветру, который трепал его, расцарапывал и выдирал из него клочья времени и куски мертвой жизни, он все дальше заглядывал туда, в приоткрытую дверь, куда не мог войти, но за которой, как знать, может, и стало бы что-то возможным для него с большим на то правом, и было бы сотворено им, и сделалось бы делом и смыслом его жизни, если бы только он оставил за спиною столько всего, что прежде считал приемлемым и даже необходимым. Но до этого было еще далеко.
Пройдя половину коридора, он вдруг заметил, что все еще держит трубку в руке, и разозлился. А потом подумал, что если захватить и табак, то можно угостить Боба и доказать ему, что он тоже знает толк в куреве. Он сунул в карман коробку с табаком и снова вышел, уверенный, что в этот час в коридорах никого нет. Как и в переходе, как и в длинном проходе, где фиолетовая лампочка светилась как никогда тускло. Если на этот раз повезет и Боб пропустит его на корму… Надежда отомстить подстегивала, помогала бороться со страхом. «Смотрите-ка, самый молодой, а какой, оказывается, смелый, только он и сумел туда пробраться…» Беба-то, да и старик несчастный, рожу скорчит как обоссанная крыса, когда услышит, как все его хвалят. Но все это чепуха по сравнению с тем, что будет с Раулем. «Как, Рауль, вы ничего не знаете? Ну да, у Фелипе хватило смелости сунуться прямо волку в пасть…» Переборки в коридоре были уже, чем в прошлый раз; он остановился метрах в двух от двери, оглянулся назад. И в самом деле, коридор будто сузился и давил. Открыв правую дверь, он почти испытал облегчение. Свет голых лампочек ослепил его. В каюте никого не было, как обычно — беспорядок: обрезки ремня, брезента, на скамье — инструменты. Может, поэтому дверь в глубине вырисовывалась четче, словно ждала его. Фелипе осторожно закрыл за собой дверь и тихо, на цыпочках, двинулся вперед. Дойдя до скамьи с рабочими инструментами, он замер. «Ну и жарища тут», — подумал он. Слышался рокот машин, шум шел отовсюду, да еще жара, да слепящий свет. Он преодолел два метра, которые отделяли его от двери, и осторожно нажал на ручку. По коридору за дверью кто-то шел. Фелипе прижался к стене, так чтобы оказаться скрытым ею, если ее откроют. «Нет, это не шаги», — подумал он тоскливо. Просто шум. И на этот раз он испытал облегчение, когда приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Но перед тем как выглянуть — он читал про это в детективах, — пригнулся так, чтобы голова не оказалась на уровне выстрела. За дверью начинался узкий и темный коридор; когда глаза привыкли, он различил метрах в шести от двери ступеньки трапа. И только тогда вспомнил, что говорил Боб. То есть что… А если быстренько сбегать в бар за Лопесом или за Медрано, может, вдвоем-то проберутся туда без опасности. А что за опасность, в конце-то концов? Боб угрожал просто, чтобы попугать. Какая может быть опасность на корме? О тифе и говорить нечего, к тому же он никогда не заражается никакими болезнями, даже свинкой не болел.
Он тихо закрыл за собой дверь и пошел вперед. С трудом дышалось густым, пропахшим мазутом, затхлым воздухом. Слева он увидел дверь и направился к узенькому трапу. Прямо перед ним, на пол, легла его тень, отобразив его, замершего и с поднятой к голове рукой, как будто для защиты. Он обернулся: на пороге, у распахнутой настежь двери стоял Боб. Зеленоватый свет лился из каюты.
— Hasdala, парень.
— Привет, — сказал Фелипе, пятясь. Вынул из кармана трубку и протянул ее к свету. Слова не шли, трубка дрожала в непослушных пальцах. — Вот, я вспомнил, что вы… Можем опять поговорить и…
— Sa, — сказал Боб. — Входи, парень, входи.
Когда пришел его черед, Медрано выбросил сигарету и сел к роялю, виду него был немного сонный. Довольно хорошо аккомпанируя себе, он спел несколько багуал и самб, откровенно подражая манере Атауальпы Юпанки. Ему долго хлопали и заставили спеть еще несколько песен. Персио, который выступал за ним, был встречен с несколько недоверчивым почтением, какое обычно вызывают ясновидцы. Доктор Рестелли представил его как исследователя древних тайн, и Пресио принялся читать линии руки у желающих, повторяя обычный набор банальностей, но среди них время от времени проскальзывала фраза, понятная только заинтересованному лицу, и тот совершенно обалдевал. Явно скучая, Персио закончил свой сеанс хиромантии и подошел к стойке, поменяв общение с будущим на прохладительный напиток. Доктору Рестелли понадобился весь его запас высоких слов, чтобы представить любимейшего представителя высокого собрания, многообещающего и умнейшего Хорхе Леубаума, юный возраст которого не стал помехой для его многочисленных достоинств. Этот ребенок, выдающийся выразитель всего лучшего, что есть в аргентинских детях, усладит собравшихся оригинальнейшим исполнением стихотворных произведений, автором которых является он сам, и начнет с того, который называется «Рассказ осьминожки».
— Написал его я, но мне помогал Персио, — честно признался Хорхе, выступая вперед под оглушительные аплодисменты. И чинно поклонился, на мгновение став похожим на то, что расписывал доктор Рестелли.
— Рассказ осьминожки, автор — Персио и Хорхе Леубаум, — сказал он и протянул руку, чтобы опереться о край рояля. Одним прыжком Мохнатый подскочил и успел подхватить его, не дав рухнуть ничком на пол.
Стакан с водою, воздух, советы со всех сторон, три стула, составленные в ряд для упавшего в обморок, да еще пуговицы никак не расстегиваются… Медрано посмотрел на Клаудиу, склонившуюся над сыном, и пошел к стойке.