Счастливчики

Кортасар Хулио

— А, — сказал Рауль. — Получить. Деньгами.

— Я со своей стороны не против того, чтобы вы получили деньгами, — сказал инспектор. — Если подпишете заявления, составленные соответствующим образом.

— Свое заявление я напишу сам от точки до точки, — сказал Лопес.

— И не ты один, — сказала Паула, опасаясь, не слишком ли высокопарно это прозвучало.

— Разумеется, — сказал Рауль. — Нас как минимум пятеро. А это — более четверти пассажиров, при демократии такими вещами не пренебрегают.

— Попрошу без политики, — сказал инспектор.

Глицид провел рукой по волосам и что-то зашептал ему, инспектор почтительно слушал.

Рауль обернулся

к Пауле.

— Смотри, дорогая, чтение мыслей на расстоянии: сейчас он ему говорит, что «Маджента Стар» против этой выдумки — интернировать только часть пассажиров, это может вызвать еще больший скандал. Так что нас не повезут в Ушуайю, ничего подобного не будет. Я рад, потому что не захватил зимней одежды. Смотри внимательно, увидишь, я прав.

Он оказался прав, потому что инспектор снова поднял руку в характерном жесте — отчего-то сразу напомнив пингвина, — и решительно заявил, что если не будет достигнуто единодушие, то ему придется интернировать всех пассажиров без исключения. Гидропланы не могут лететь поодиночке и тому подобное; добавил и еще какие-то веские причины технического характера. Он замолчал, ожидая результатов старой формулы, о которой только что вспоминал Рауль, и ждать ему долго не пришлось. Доктор Рестелли посмотрел на дона Гало, который посмотрел на сеньору Трехо, а та посмотрела на своего мужа. Короткая перестрелка взглядами, и вот уже оратор — дон Гало Порриньо.

— Видите ли, любезный сеньор, — сказал дон Гало, покачиваясь на своих колесах. — Не годится, чтобы из-за упрямства и своеволия этих молодых выскочек нас, людей в высшей степени рассудительных и здравомыслящих, загнали бы черт знает куда, не говоря уж о том, что клевета в результате замарает и нас, уж я-то знаю этот мир. Если вы нам говорите, что это… этот несчастный случай — результат вспышки проклятой болезни, то лично я полагаю, что нет причин сомневаться в ваших словах, словах государственного чиновника. И не удивлюсь, если сегодняшний переполох на рассвете был, как говорится, много шума из ничего. Дело в том, что никому из нас — я ставлю акцент на последнем слове, — никому из нас не привелось увидеть несчастного… пострадавшего, который в целом пользовался у нас симпатией, несмотря на несуразности его поведения в последний момент.

Он крутанул кресло на четверть оборота и торжествующе посмотрел на Лопеса и Рауля.

— Повторяю: никто его не видел, потому что эти сеньоры, с помощью бессовестного наглеца, который осмелился запереть нас вчера ночью в баре, — и заметьте, как выглядит это бесчинство в свете событий, о которых мы говорим, — эти сеньоры, повторяю, хотя они и не заслуживают, чтобы их так называли, помешали дамам, движимым чувством христианского милосердия, которое я уважаю, хотя и придерживаюсь иных убеждений, помешали подойти к одру покойного. Какие выводы, сеньор инспектор, можно из этого сделать?

Рауль сжал руку Мохнатого, который побагровел, как кирпич, однако не смог его удержать.

— Какие выводы, пустобрех? Да я его на себе тащил, мы с этим сеньором его сюда притащили. У него кровь текла по фуфайке.

— Явный алкогольный бред, — пробормотал сеньор Трехо.

— А пуля, которую я всадил одному на корме, это что? Из него кровь хлестала, как из недорезанного поросенка! Жаль, что не в брюхо ему попал, а то, глядишь, и у меня бы тиф обнаружился!

— Не надрывайся, Атилио, — сказал Рауль. — История уже написана.

— Чхал я на их истории… — сказал Мохнатый.

Рауль пожал плечами.

Инспектор ждал, зная, что найдутся ораторы покрасноречивее него. Сначала говорил доктор Рестелли, образец

скромности и здравомыслия; за ним последовал сеньор Трехо, страстный защитник справедливости и порядка; дон Гало ограничился тем, что дополнил предыдущие выступления с присущим ему мастерством словоговорения. Поначалу Лопес, поддержанный возмущенными восклицаниями Атилио и меткими колкостями Рауля, порывался возражать, упрекая их в трусости. Но потом ему стало так противно, что пропало желание даже возражать; он повернулся к ним спиной и отошел в угол. Смутьяны сбились в молчаливую группу, а полицейские не спускали с них глаз. Партия мира подбивала итоги, поощряемая одобрительными взглядами дам и меланхолической улыбкой инспектора.

XLV

С высоты «Малькольм» казался спичкой в тазу с водой. Фелипе поспешил занять место у окна и посмотрел вниз, на судно, совершенно равнодушно. Море уже не выглядело огромным, изборожденным волнами пространством, а лежало внизу мутной и непрозрачной пластиной. Он закурил сигарету и поглядел вокруг; спинки кресел были на удивление низкими. Слева другой гидроплан, казалось, завис совершено неподвижно. Багаж пассажиров летел в том гидроплане, и там же, наверное… Поднимаясь в самолет, Фелипе шарил взглядом по закоулкам салона, думая увидеть нечто, завернутое в простыню или в брезент, вероятнее всего, в брезент. А не увидев ничего похожего, решил, что его погрузили в другой самолет.

— Ну вот, — сказала Беба, усаживаясь между матерью и Фелипе. — Можно было сразу догадаться, что кончится плохо. Мне все это не понравилось с первого же момента.

— А могло быть и замечательно, — сказала сеньора Трехо. — Если бы не тиф и… и не тиф.

— Какая чепуха получилась, — сказала Беба. — Теперь придется всем подругам объяснять, представляешь.

— Ничего страшного, детка, объяснишь, и все. Ты знаешь, что говорить.

— Если ты думаешь, что Мариа-Луиса и Мерче проглотят эту чушь…

Сеньора Трехо посмотрела на Бебу и перевела взгляд на супруга, сидевшего напротив, где было всего два места. Сеньор Трехо слышал разговор и сделал ей знак успокоиться. В Буэнос-Айресе они, не спеша, внушат детям, что не следует распространять выдумки; а может, лучше отправить их на месячишко в Кордову к тетушке Флорите. Дети быстро забывают, к тому же они несовершеннолетние, их слова юридической силы не имеют. Право же, не стоит расстраиваться понапрасну.

Фелипе все смотрел на «Малькольм», пока он не пропал внизу под самолетом и осталась одна бесконечная, скучная вода — на все четыре часа до Буэнос-Айреса. Лететь-то было неплохо, как-никак он первый раз летел на самолете, так что будет о чем рассказать приятелям. А какое лицо было у матери, когда самолет оторвался от земли, и как пыталась скрыть жуткий страх Беба… С ума сойти с этими женщинами, пугаются каждой чепуховины. Да, че, что поделаешь, такая заварушка получилась, что в конце концов всех запихнули в самолет — и домой, с приветом. Одного вообще убили, так что… Нет, ему не поверят, Ордоньес посмотрит на него, как иногда — сверху вниз. Это стало бы известно, старик, для чего существуют газеты. Да, лучше об этом и не рассказывать. Но ведь Ордоньес, а может, и Алфиери наверняка спросят, как прошло плавание. Ну, это проще простого: бассейн, рыжуля в бикини, умелый бросок, а она ломается, мол, как бы не узнали, то да се, я стесняюсь, да что ты, глупенькая, кто тут узнает, ну-ка, иди сюда, дай-ка. Сперва она не хотела, боялась, но, сам знаешь, как это бывает, стоило чуть ее пощупать, она глаза закатила и дала себя раздеть на постели. Какая телка, старик, нет слов…