Счастливчики
Шрифт:
Прикрыв глаза, он сполз пониже в кресле. Рассказать — не поверишь. Целый день, че, все не отпускала меня, словом, присосалась, не знал, как отделаться… Рыжая, да, но внизу-то — блондинистые. Ну конечно, мне тоже интересно было, и, говорю тебе, внизу — блондинистые.
Дверь кабины пилота отворилась, и показался инспектор, довольный и почти помолодевший.
— Погода — великолепная, сеньоры. Через три с половиной часа прибудем в Пуэрто-Нуэво. Управление полагает, что, как только вы проделаете то, о чем мы с вами говорили, без сомнения, вы захотите сразу же отправиться по домам. Во избежание потери времени для всех приготовлены такси, а багаж вам выдадут тотчас же по прибытии.
Он сел на первое сиденье, рядом с шофером дона Гало, который читал журнал «Рохо и Негро». Нора, забившаяся поглубже в кресло у окошка, вздохнула.
— Просто не верится, — сказала она. — Знаешь, ничего не могу с собой поделать. Вчера еще все было так хорошо, и вот, пожалуйста…
— Да уж, — пробормотал Лусио.
— Чего не понимаю: тебя ведь тоже вначале эта корма беспокоила… Но почему они из-за нее так разнервничались, скажи? Не понимаю, такие вроде приличные сеньоры, симпатичные.
— Смутьяны они, — сказал Лусио. — Остальных я не знал, но Медрано меня просто поразил. Ты не забывай, какая обстановка в Буэнос-Айресе, эта история может нам всем здорово повредить. Представь только, кто-то сообщит моему начальству — меня могут понизить, а то и хуже. Все-таки это была государственная лотерея и официальные выигрышные билеты, об этом почему-то все забыли. Им одно надо было — устроить скандал, чтобы выставиться.
— Не знаю, — сказала Нора, поглядев на него и тут же опустив глаза. — Ты, конечно, прав, но когда заболел мальчик у этой сеньоры…
— Ну и что? Не видишь — вон он сидит, сосет леденцы? Какая-такая особенная болезнь, скажи на милость? Но этим смутьянам надо было устроить заварушку, чтобы выйти в герои. Я ведь понял это с самого начала и хотел остановить их. А они — сразу за револьверы, корчат из себя невесть что… Говорю тебе, Нора, если об этом узнают в Буэнос-Айресе…
— Я думаю, не узнают, — сказала Нора робко.
— Будем надеяться. К счастью, есть люди, которые думают, как я, и нас большинство.
— Наверное, надо подписать это заявление.
— Конечно, надо подписать. Инспектор все уладит. Может, я зря беспокоюсь, в конце концов, кто поверит их россказням.
— Но сеньор Лопес и Пресутти так разгневались…
— Надо же до конца свою роль доиграть, — сказал Лусио. — Но, помяни мое слово, в Буэнос-Айресе мы о них больше и не услышим. Что ты на меня так посмотрела?
— Я?
— Да, ты.
— Лусио, я на тебя просто посмотрела, и все.
— Ты посмотрела так, как будто я вру или что-нибудь такое.
— Да нет же, Лусио.
— Нет да. Очень странно посмотрела. Но ты разве не понимаешь, что я прав?
— Конечно, понимаю, — сказала Нора, стараясь не смотреть ему в глаза. Конечно, Лусио прав. Он так сердится, что не может быть неправ. Лусио всегда такой веселый, она должна сделать все возможное, чтобы эти дни забылись и он опять стал бы веселым. Ужасно, если он и дальше будет не в духе и если в Буэнос-Айресе вдруг что-то решит, она не знала, что именно он решит и что сделает, например, перестанет ее любить, бросит ее, хотя, конечно, глупо даже думать, что Лусио может бросить ее именно теперь, после того, как она дала ему самое большое доказательство своей любви, после того, как согрешила ради него. Не верилось, что через три часа они уже будут в центре города, и ей надо сейчас спросить у Лусио, что он думает делать, ведь если она вернется домой, Муча-то, конечно, ее поймет, но мама… Она представила, как открывает дверь столовой, и мама смотрит на нее и становится белая-белая… Где она была эти три дня? «Пропащая, — скажет мама. — Это так тебя воспитали в монастыре, пропащая, проститутка, проходимка». Муча наверняка станет защищать ее, но как объяснить эти три дня. Нет, домой возвращаться нельзя, лучше она позвонит Муче и договорится, что они с Лусио встретятся с нею где-нибудь. Да, но Лусио такой сердитый… А если он не захочет жениться сразу же, если начнет тянуть со свадьбой, снова выйдет на работу, а там, в конторе, девушки, особенно эта Бетти, и если снова начнет гулять с приятелями…
Лусио смотрел на море через плечо Норы. И казалось, ждал, что она ему что-то скажет. Нора повернулась к нему, поцеловала его в щеку, в нос, в губы. Лусио не ответил на поцелуй, но Нора почувствовала, что он улыбался, когда она снова поцеловала его в щеку.
— Красуля мой, — сказала Нора, вкладывая всю душу, чтобы то, что она говорила, прозвучало так, как должно было прозвучать. — Как я тебя люблю. Я так счастлива с тобой и чувствую себя так уверенно, знаешь, как за каменной стеной.
Она целовала его, все время следя за его лицом, и видела, что Лусио продолжает улыбаться. И она собрала все силы, какие были, чтобы начать разговор о Буэнос-Айресе.
— Нет-нет, хватит есть конфеты. Вчера ты умирал, а сегодня хочешь получить несварение желудка.
— Я съел всего две штуки, — сказал Хорхе, давая укутать себя дорожным пледом и строя мину незаслуженно обиженного. — Че, а как спокойно летит самолет. Как ты думаешь, Персио, могли бы мы на нем долететь до планеты?
— Нет, это невозможно, — сказал Персио. — В стратосфере мы превратились бы в пепел.
Закрыв глаза, Клаудиа оперлась затылком о край неудобной спинки кресла. Ее раздражало, что она раздражается на Хорхе. Вчера ты умирал… Такие слова ребенку не говорят, но она знала, что, по сути, не к нему они были обращены и что Хорхе виноват без вины. Бедняга, как это глупо — вымещать на нем то, что не имеет к нему никакого отношения. Она укутала его получше, притронулась ко лбу и стала искать сигареты. Напротив нее Лопес и Паула, играя, сплетали пальцы, мерились силой. У окошка в клубах дыма дремал Рауль. Тени сна уже побежали по его лицу, но он проснулся. В двадцати сантиметрах он увидел затылок доктора Рестелли и мощный загривок сеньора Трехо. Он мог бы почти дословно восстановить их разговор, хотя шум самолетного мотора не давал услышать ни одного слова. Наверняка они обменялись визитными карточками в намерении очень скоро найти друг друга, чтобы убедиться, что все в порядке и что никому из этих экстремистов (к счастью, севших в лужу благодаря инспектору и собственной глупости) не вздумалось связаться со злобными левыми газетами, которые облили бы всех помоями. В данный же момент, судя по тому, сколько пыла было в жестах доктора Рестелли, он, должно быть, уверял, что при ближайшем рассмотрении нет никаких доказательств того, на чем настаивают смутьяны. «Хороший-то адвокат доказал бы это в два счета, — подумал Рауль, и эта мысль его позабавила. — Но кто поверит, что на таком судне боевое оружие лежало безнадзорно, только руку протяни, и что липиды не разнесли нас в клочья через пять минут после того, как мы открыли огонь на палубе. Где доказательства того, о чем мы могли бы рассказать? Медрано, конечно. Но о нем мы прочитаем ловко состряпанный некролог в три строчки».
— Че, Карлос…
— Минутку, — сказал Карлос. — Она мне просто выворачивает руку, посмотри.
— Ущипни ее, и все дела, — сразу отпустит. Послушай, мне пришла в голову занятная мысль: а может, старички правы. Ты захватил револьвер?
— Нет, наверное, он у Атилио, — удивленно сказал Лопес.
— Сомневаюсь. Когда я собирал чемодан, то обнаружил, что кольт исчез вместе со всеми патронами. Поскольку он не был моим, я подумал, что это справедливо. Надо спросить у Атилио, но я уверен, что и у него железку тиснули. И вот еще о чем я подумал: вы ведь с Медрано ходили в парикмахерскую, так?
— В парикмахерскую? Погоди-ка, да, ходили, вчера. Неужели это было вчера? Кажется, прошло столько времени. Да, действительно ходили.
— И вот я думаю, — сказал Рауль, — почему вы не расспросили парикмахера насчет кормы? Наверняка не расспросили.
— По правде говоря, нет, — оторопел Лопес. — Нам было так хорошо, мы разговаривали о том о сем. Медрано был такой обаятельный, такой… И теперь эти типы цинично утверждают, что все было совсем иначе…
— Так вот насчет парикмахера, — сказал Рауль. — Тебя не удивляет, что, с одной стороны, мы все бились-искали, как бы выйти на корму, а с другой…